Сеанс коллективной терапии. Чему могут научить чужие провалы?

Оказалось, обсуждение провалов может дать участникам разговора многое: от извлечения уроков из чужих ошибок и наблюдения способов, с помощью которых люди справляются с неудачами, до понимания того, что факт ошибки не снижает градус уважения к человеку.

Дмитрий Жебелев. Провал на миллион

Самый глобальный эпический провал в работе нашего фонда — это история сбора средств для Ксюши Киселёвой. Я напомню, что это девочка, которая болела двумя видами рака крови, на её лечение требовалась огромная сумма. Фонд «Дедморозим» организовал сбор средств для Ксюши, за полгода удалось собрать около 300 тысяч евро, и, в конечном итоге, девочка была вылечена.

И всё-таки не всё в этой истории было хорошо.

Первая проблема — это наш воинствующий дилетантизм. Я считаю, что нет ничего хуже глупости, борющейся за справедливость, — и вот именно такими были мы тогда. Мы считали, что придём и спасём мир. Мы не уважали коллег и подозревали их, как минимум, в бездействии, а себя считали лучшими. Мы не работали с экспертами вообще, хотя не разбирались ни в сборе средств, ни в лечении детей. Мы впервые встретились с лечащим врачом Ксюши только через месяц после старта сборов денег для Ксюши. А реально необходимую для лечения сумму и место лечения узнали лишь после того, как был завершён сбор. Страшнее этого сложно что-либо придумать, ведь могло оказаться, что эти деньги вообще не нужны — а нам уже перечислили пожертвования более миллиона человек!

Другая проблема — финансовая безалаберность. Одно то, что мы собирали средства на личные счета родителей, уже говорит о многом. Да, мы планировали публично отчитаться обо всех поступлениях на эти счета и обо всех произведённых расходах, но уже после оплаты лечения для Ксюши. Соответственно, до тех пор мы никакие документы не смотрели.

Всё это не могло не привести к другим проблемам. 16 апреля 2011 года в 14:00 мы встретились нашей командой и обсуждали текущие вопросы. Все высказывали свои мнения о происходящем, и одна из волонтёров сказала, что её муж (похоже, единственный здравый человек в этой истории) пробил по базе женщину-волонтёра из онкоцентра, вписанную в доверенность на распоряжение средствами счёта, на который осуществлялся сбор денег. И не нашёл её в списке сотрудников той организации, где она, по её словам, работала. Я решил тут же на всякий случай перепроверить эту информацию, и оказалось, что она имеет судимости по мошенничеству, а в данный момент в суде снова находится дело по мошенничеству с 40 эпизодами.

В течение двух часов мы заблокировали все счета. Затем обратились в правоохранительные органы. Нам удалось доказать все эпизоды её мошенничества, даже там, где она брала деньги наличными, и не только по этому ребёнку, благодаря чему она была осуждена за мошенничество в особо крупном размере. Оказалось, что в течение восьми лет она жила только этим.

Кроме того, мы провели пресс-конференцию, на которой честно рассказали о том, что из собранных на лечение Ксюши денег был украден миллион рублей. Огромное количество людей участвовали в сборе денег на лечение этой девочки, и они имели право знать всё то же самое, что знаем мы.

К чему могли привести наши ошибки? Самое главное: Ксюша могла умереть. Кроме того, из-за масштаба всей этой истории на несколько лет могла рухнуть вся сфера благотворительности Пермского края. Они и рухнула, но, к счастью, лишь на полгода. После нашей пресс-конференции мы упали по сборам с 1,5 млн рублей в неделю до 5 тысяч рублей в неделю. Это произошло в тот момент, когда мы обнаружили, что нам не хватает пары миллионов до реальной потребности.

Что нам дала эта история?

От воинствующего дилетантства мы постарались перейти к экспертному дилетантству. Мы стали маньяками в том, чтобы использовать экспертов во всём. У нас в документах записано, что мы не можем объявить сбор средств и вообще начать работу по проекту без его оценки экспертами. Нам нужно две, а желательно три экспертных оценки по каждому ребёнку, а по проектам — ещё больше. Экспертов мы ищем себе самых лучших, и из-за этого, к сожалению, иногда затягиваем. Например, к старту проекта «Рядом с мамой» (профилактика отказов в роддомах) мы готовились полтора года, потому что было очень страшно после истории с Ксюшей, тем более, что здесь речь шла об ответственности за судьбу новорождённых детей. А дилетантство мы стараемся сохранить в смысле своего любительского отношения к этому делу.

Мы работаем только с теми коллегами, которые лучше нас — как в Перми, так и на федеральном уровне. Это позволяет учиться у них и объективно оценивать себя, хотя и выглядит несколько снобистски по отношению к остальным коллегам.

Эта история привела нас к финансовой паранойе. Я не помню, зачем мы это делали, но был период, когда мы выясняли всё даже о тех людях, которые жертвовали нам деньги. Не [о тех] которым мы давали, а [о тех] которые давали нам, особенно если наличными.

Всё, о чём я говорил — это очень серьёзно. Худших последствий не случилось по двум причинам: благодаря людям, которые нас поддерживали даже несмотря на то, что мы не совсем этого заслуживали, и из-за Ксюши. После этой истории мы на полгода фантастически рухнули по сборам. Вся наша деятельность остановилась, мы не могли найти необходимые ресурсы. Ситуация изменилась к лучшему только когда Ксюша вернулась из Дюссельдорфа здоровой.

Этого могло не случится не из-за наших ошибок, а просто потому, что до неё с этим видом рака крови в Пермском крае не выживал ни один ребёнок. И тогда ничего из того, что сейчас происходит с «Дедморозим», не было бы. Поэтому спасибо Ксюше, она преодолела чёрти что, чтобы спасти нас.

Надежда Агишева. С коллегиальным приветствием

Провал, о котором я расскажу, касается профессиональной аудиторской деятельности в целом, но воспринимается и переживается как личная человеческая история.

В романтические 90-ые казалось, что все успешные институты развитых стран вполне могут прижиться и на российской почве. В нашей стране отказалась от регулирования аудиторской деятельности государством и передали его в руки саморегулируемых объединений. На СРО легли функции разработки профессиональных стандартов (в том числе, этических) и контроля за их соблюдением.

Я и мои коллеги-аудиторы были очень вдохновлены в то время и верили в то, что эти стандарты могут успешно применяться в России. Но наше сообщество оказалось не готово к саморегулированию. И история провала, о котором я расскажу, — это история серьёзных разочарований. Тем более серьёзных, что моя профессия относится к общественно значимым, так как её результаты затрагивают интересы широко круга пользователей.

Я была одним из учредителей такой СРО — Института профессиональных аудиторов России (ИПАР), и именно в момент создания организации начались первые сложности. Когда мы зарегистрировали региональное отделение ИПАР, выяснилось, что в него попали компании-конкуренты, и нам не удалось организовать эффективный контроль качества услуг региональных компаний.

Кроме того, на моих глазах всё чаще СРО превращались в обычные профсоюзы, которые в большей степени защищали интересы аудиторов в ущерб интересам пользователей услуг. Это полностью противоречит идее саморегулирования, изначально направленного на то, чтобы недобросовестные участники лишались возможности заниматься профессиональной деятельностью.

Проблемами стали неэффективность механизмов ответственности, неразвитость практики урегулирования споров, низкая информированность потребителей услуг о возможностях и преимуществах саморегулирования. Мы не смогли выработать механизм коллективной ответственности.

И, наконец, что происходит с моей профессией сейчас?

В современным политических и экономических условиях государство начало предпринимать меры для сворачивания института саморегулирования через введение требований об увеличении количества членов СРО, что в итоге привело ликвидации той организации, учредителем которой я была и деятельность которой финансировала.

Сегодня Банк России предложил изменения в закон об аудиторской деятельности, которые фактически ведут к полной монополизации рынка этих услуг крупными международными компаниями и полному контролю этими же компаниями саморегулирования профессии. Мои коллеги подписывают резолюции-обращения к правительству и пытаются спасти российский аудит. Мне кажется, что сегодня многие профессионалы испытывают это чувство провала.

С одной стороны, всё что случилось не связано исключительно с моими действиями или поступками. С другой, невозможно не испытывать ответственности и не считать произошедшее личным провалом.

Конечно, отличные профессионалы не пропадут и смогут продолжать свою деятельность, но мы все вмести упустили возможность реализовать прекрасную идею саморегулирования, которая выглядела очень убедительно и без которой в принципе невозможно построение любого свободного государства.

Наиля Аллахвердиева. Сохранить то, ради чего создавался музей

Я долго думала, какую историю рассказать. Сначала я вспоминала смешные истории из личной жизни, потому что это всегда самое сильное, что тебя волнует с точки зрения провалов. Потом я стала вспоминать профессиональные кейсы. А потом подумала, что провалы — это философская категория, и то, что ты считаешь провалом, очень часто является мощным ресурсом развития. Благодаря этой мысли, я вспомнила очень неприятную историю, которую и хочу сейчас рассказать.

Это история выставки современного азербайджанского искусства «Конфетные горы, нефтяные берега» в музее PERMM. Во время выставки произошел скандал, достигший федерального масштаба и чуть не ставший международным, связанный с работами Вусала Рагима — большой инсталляции из кукол.

Надо понимать, что я работаю в совершенно иной стратегии, чем работал Музей современного искусства на Речном вокзале. Музей PERMM на Речном и музей на бульваре Гагарина — это, на самом деле, два разных музея. И если основатель музея Марат Гельман умел и зачастую сознательно работал в стратегии скандала (думаю, он её понимал как стратегию, он этим инструментом пользовался и знал, как им управлять), то для меня всегда была ближе стратегия интеграции. Но, поскольку политический климат в стране всё время меняется, и окно свободы сужается и сужается, поле возможностей постоянно сжимается, как шагреневая кожа, и то что могло быть допустимо ещё вчера, сегодня уже становится невозможным. Ты вынужден постоянно изобретать камуфляжные концепции, под прикрытием которых остаётся возможность безопасно говорить о важных темах, которые в открытом виде попали бы под запрет. А поскольку ты хочешь мира, то должен постоянно анализировать «линию огня», темы возможной негативной реакции и общественного возмущения. И, тем не менее, не всегда можешь угадать, где «выстрелит» на этот раз.

Ничто не предвещало, на самом деле, проблем, эта выставка была для музея программной: она продолжала серию национальных выставок, которые уже проходили в музее — современного казахского искусства, украинского современного искусства, искусства Северного Кавказа. Она не предполагала ничего скандального. Кроме того, Азербайджан — очень консервативная страна, и это накладывает отпечаток на современное искусство, которое само себя, конечно же, прекрасно цензурирует. И предположить скандал на такой выставке, в которой нет никакой жёсткой критики, было бы абсурдом.

Началось все с того, что на таможне отказались пропускать работы Вусала Рагима. Одна из таможенных фирм отказалась заниматься растаможиванием этого груза по моральным причинам. Нас это скорее разозлило, чем насторожило. Всегда удивляет подобная реакция непрофильных институций, стараешься не придавать этому большое значение, хотя в нашей новой культурно-политической ситуации нужно как раз наоборот — придавать.

Свою роль в развитии истории сыграл и человеческий фактор. Во-первых, сотрудники музея могут уставать и не всё контролировать (у нас очень плотный выставочный план). Во-вторых, многие компетенции накапливаются опытным путём, а не через систему образования, т. к. этому, как правило, никто не учит.

В итоге расслабленность команды и моя лично как арт-директора, выраженная в недостаточном детальном исследовании каждого элемента инсталляции Вусала Рагима, привела к тому негативному результату, который «прославил» нас в очередной раз на всю страну. Вернее, страны, поскольку не только российская пресса, но и азербайджанская начала муссировать эту историю, в таком же агрессивном ключе.

Детонатором оказался детский путеводитель, который готовили в рамках «межмузейных путешествий», в него входила инсталляция из кукол, наряду с другими экспонатами выставки, каждый пункт маршрута сопровождался творческими заданиями на понимание. По большому счёту, можно говорить о рассинхронизации с работой образовательного отдела, когда подготовка детской образовательной программы на этой выставке, которая очень важна для музея, прошла автономно и без анализа каждой конкретной работы и обсуждения возможных рисков. В этом смысле идущая на 3 этаже музея выставка «Привет из Молотова» с грифом 18+ не вызывала таких проблем, т. к. было сразу понятно, что там есть работы, которые имеют возрастные ограничения. К сожалению, мы не увидели в содержании инсталляции [Вусала Рагимова] никаких признаков 18+, хотя концепция работы была привязана к истории жизни проститутки по имени Сара, и это было опубликовано на экспликации. В результате рядом с этикеткой «История проститутки. Меня зовут Сара» появилась этикетка для детей в рамках межмузейных путешествий.

Это сработало как триггер для блюстителей общественной морали из «Сути времени», усилиями которых начал разворачиваться общественный скандал. Всё запустила серия писем и гневная публикация в соцсетях фрагментов инсталляции, выдернутых из контекста. Масштаб медийной истерии нарастал во многом благодаря фотографиям, по которым невозможно было понять ни масштаб произведения, ни его общее визуальное решение, но можно было выхватывать какие-то провоцирующие на нездоровые фантазии фрагменты, которые мы, безусловно, так внимательно не разглядывали перед монтажом выставки. Пресса включилась сразу, каждая новая публикация добавляла свой смысл, и скоро уже говорили уже не о скандальной работе азербайджанского художника в музее PERMM, а о детской порно-выставке. При этом не было ни одного реально пострадавшего заявителя в правоохранительные органы, ребёнка или родителя. «Пострадавшими» были сотрудники «Сути времени», что добавляло всему абсурда, но почему-то не остановило правоохранительные органы, которые взялись за расследование данной истории серьёзно.

Всё это происходило в последнюю неделю работы выставки, ситуация сворачивалась сама по себе, но скандал при этом только нарастал, за ним последовало огромное количество проверок, угроз заведения уголовного дела и так далее. По репутации музея был нанесен довольно серьёзный удар, это осложнялось тем, что у выставки был международный статус, и на конфликт вынуждены были реагировать дипломатические службы Азербайджана. Ну и, конечно, мы увидели, что дети — это новая зона риска музея. (Если вы помните, все предыдущие скандалы PERMM были связаны с политическими либо религиозными темами).

Одно из самых дурных последствий этой истории было в том, что административный блок музея получил карт-бланш в навязывании чувства вины содержательному блоку. А также — в цензурировании выставочной деятельности, когда с выставок вдруг начали снимать работы по цензурным соображениям. Я это принимала, так как страх и логика «ты же не хочешь навредить музею» оказывались гораздо сильнее отстаивания каких-либо профессиональных ценностей.

Ситуация могла продолжаться бесконечно и усугубляться. Но в рамках подготовки выставки «Мои университеты» она достигла своей кульминации — речь шла уже не об отдельных работах, а о запрете выставки в целом. И тут я поняла, что этот страх, эта «забота» о сохранении музея уничтожает всё, ради чего музей создавался: свободу, творческий эксперимент, правду.

И, я думаю, что если бы тогда, на выставке «Конфетные горы, нефтяные берега», я собралась и настояла на правоте музея и музейной команды, это бы не повлекло за собой раскачивание инструментов давления. В целом, это был довольно неприятный опыт, который, тем не менее, научил нас внимательности и повышенному контролю содержания отдельных экспонатов.

Роберт Латыпов. Сделать лучшее из возможного

Мой провал связан с закрытием организации «Молодёжный „Мемориал“». Эта организация была создана Александром Калихом в 1998 году ещё до моего прихода в неё в качестве волонтёра. То есть: я эту организацию не создавал, но я стал её могильщиком.

Организаций, аналогичных пермскому «Молодёжному „Мемориалу“» нет и не было ни в одном другом регионе. Мы занимались правозащитной работой (защита прав призывников и военнослужащих), мы были центром добровольчества не только регионального, но и федерального масштаба, проводили летние волонтёрские лагеря, мы фактически построили музей «Пермь-36», мы бесплатно ремонтировали квартиры репрессированным людям, и нужно было видеть глаза этих бабушек, которые в конце жизни увидели, что они кому-то нужны... Наша организация была инициатором разговора об альтернативной военной службе, и даже в отсутствие соответствующего закона мы добились для более чем 40 человек замены военной службы на альтернативную гражданскую по их убеждениям. И многое другое. В наших проектах принимали участие ребята из других регионов, мы одними из первых занимались международным волонтёрством.

Организация была молодёжной не только по названию, но и по своему составу. Это особенно важно, если понимать, что «основная», ветеранская организация пермского «Мемориала» — это физически уходящая организация, средний возраст её членов — 72-75 лет.

Всё изменилось в 2012 году с принятием закона «Об иностранных агентах», потому что «Молодёжный „Мемориал“» с момента своего основания и постоянно получал иностранное финансирование. Осуществлять такую разнообразную деятельности и быть столь универсальной организацией было бы невозможно без независимого финансирования. Находить деньги в России получалось редко, и их не хватало. И в 2012-2013 годах у нас тоже не получилось найти независимое финансирование в России взамен иностранного. Одновременно в реестр нежелательных организаций попали два фонда из США, от которых мы получали грантовую поддержку.

В результате нам стало не хватать денег, пришлось сворачивать некоторые программы. После закрытия («огосударствления», смены собственников и руководства — Прим.ред.) музея «Пермь-36» мы не смогли проводить там свои волонтёрские лагеря. Новое руководство сначала разрешило провести лагерь, у нас всё было организовано, мы нашли финансирование, приехали люди из других регионов... А за два дня до его начала нам запретили проводить лагерь. Это должна была быть юбилейная двадцатая смена.

И в позапрошлом году я собрал правление и попросил поддержки в решении закрыть «Молодёжный „Мемориал“». На это было две причины: сокращение финансирования, которому мы не можем найти замену, и, кроме того, нас всё равно признают иностранным агентами, навесят штрафы, мы понесём репутационные издержки. Я предложил посмотреть правде в глаза и сделать, как мне казалось, лучшее из возможного в данной ситуации — закрыть «Молодёжный „Мемориал“» как юридическое лицо. Меня поддержало и правление, члены «Мемориала» большинством голосов приняли решение о закрытии организации.

И только когда мы закрывали юридическое лицо, я понял, какой чудовищный поступок совершил. Ведь я сам начал заниматься правозащитной работой именно в «Молодёжном „Мемориале“», я 17 лет отдал этому делу. Для меня сама эта организация стала ценностью, и не для меня одного. А я её взял и похоронил.

Сейчас я думаю, что Молодёжный «Мемориал» мог продолжать работать, как продолжают работать многие организации, находившиеся в подобной ситуации и признанные иностранными агентами.

Мой урок в следующем. Нужно всё время помнить, что мы живём в стране, где всё может меняться очень быстро. И если вы строите долговременные планы, они должны учитывать это обстоятельство. У вас должны быть серьеёные альтернативные варианты: нужно дифференцировать свои проекты, источники финансирования и так далее. Ничто не должно усыплять вашу бдительность — несмотря ни на какие успехи, организация может оказаться под ударом. Важно [также] обеспечить сменяемость лидеров, акторов, которые отвечают за деятельность организации. В этом случае больше шансов того, что она сможет отвечать актуальным повесткам.

Игорь Аверкиев. Бремя городского человека

Мало кто знает, 60-70 % всех мероприятий Пермской гражданской палаты проводятся не в Перми, а в крае. Так было все 22 два года существования нашей организации, с небольшим перерывом. Мы называем это «гражданскими экспедициями»: от 5 до 20 человек выезжают на 1-2 дня в районный центр или совсем мелкий населённый пункт и там работают. И именно в этой сфере мы пережили серьёзный провал, который изменил всю нашу деятельность.

Мы изначально развивались как общественная контора. Защита прав человека — это совокупность технологий, наша задача в том, чтобы разрабатывать эти технологии и продвигать их. Кроме того, со второй половины 90-ых годов, мы освоили эффективные массовые юридические консультации граждан и помогали многим существенно улучшать свою жизнь. Тогда же мы отработали технологию социального диспетчирования: собирали всю возможную информацию о существующих государственных, общественных и бизнесовых сервисах для граждан, и когда человек обращался к нам с вопросами, мы знали, куда этому человеку нужно обратиться. Хорошо работал институт гражданского контроля. Мы также подошли к нему как к технологии: работа в любых условиях по возобновляемым правилам в расчёте на заранее понимаемый результат.

Когда я впервые попал в отдалённые территории нашего края, в буквальном смысле «дыры», то ужаснулся неравенству возможностей и потрясающей несправедливости ситуации. Ведь не моя заслуга, что мой отец художник и что я родился в Перми — просто так получилось. А есть масса людей, у которых получилось родиться в таких «дырах». Они в этом не виноваты, но это их судьба на всю оставшуюся жизнь. Когда эта мысль пришла мне в голову, она меня убила, и я почувствовал необходимость что-то делать для этих людей. Нести, так сказать, «бремя городского человека» по аналогии с идеей «бремени белого человека» у Киплинга. С тех пор мы проводим в крае свои мероприятия.

К этому времени у нас были отлично отработаны технологии методической и юридической помощи в создании гражданских организаций, некоммерческих организаций. И мы решили, что сможем применить их в сёлах и районных центрах. Мы считали, что сможем всё там перевернуть и построить гражданское общество даже быстрее, чем в Перми!

Конечно, это звучит наивно. На рациональном уровне я понимал, что это невозможно, но мой романтизм победил, и мы стали пробовать. Мы объехали абсолютно весь край и даже выезжали в Кировскую область и Сыктывкар. Наши экспедиции включали в себя массовые юридические консультации по всем поводам. Кроме того, мы привозили разных экспертов, а также проводили дискуссии с приглашением чиновников и местных жителей о том, что в этой территории может стать точкой роста. Это очень вдохновляло людей, и мы знали, что эти вопросы продолжают обсуждаться и без нас.

Но когда спустя лет пять мы оценивали эффективность этой работы, то увидели невесёлую картину. В некоторые города и сёла за эти пять лет мы приезжали шесть-семь раз, но в них всякий раз с точки зрения формирования гражданского общества ровно ничего не менялось. Просто совершенно ничего. И так было почти везде. Единственное, что осталось после всех наших усилий — это организация гражданского надзора в Березниках. В Чайковском были созданы гражданские организации, но потом они закрылись. И всё.

Именно в этом я и вижу свой провал. Мы затратили невероятные усилия — и всё впустую с точки зрения гражданского роста. Конечно, мы, как и всюду, оказывали помощь отдельным людям, и они начинали жить чуточку лучше. Но никакого гражданского роста не происходило. Мы сделали вывод, что в населённых пунктах этого цивилизационного уровня мы своими технологиями помочь не можем. Мы приняли решение больше не ездить в города с населением меньше 50 тысяч человек. Еще позже мы приняли решение, что не ездим в малые города вообще — только в Березники и Чайковский.

Но мысль о «бремени городского человека» во мне жила, и выход из этого провала был найден. Я решил, что надо забыть о гражданском развитии этих территорий, но можно помогать юридически бедным людям. Там нет независимой юридической помощи: все адвокаты и нотариусы связаны с властью. А мы — единственная сила, которая может оказать независимую квалифицированную помощь не по вопросам прав человека, а по бесконечным земельным, бракоразводным вопросам, вопросам капремонта, пенсий и так далее.

И сейчас мы занимаемся именно этим.

Уроков я извлёк несколько. Во-первых, экзистенциальные комплексы о «бремени городского человека» — это дело личное, и я имею право страдать ими сколько угодно, но навешивать их на организацию и позволить им управлять её работой — нерационально. И тут нас подвел авторитарный стиль управления.

Второй урок состоит в том, что нужно попытаться быть более цельным человеком. В этой ситуации получилось, что как аналитик я всё понимал, но как общественный деятель и романтик действовал совсем по-другому.

***

• Читайте также отчёты и репортажи с других событий фестиваля «Мосты-2017» в рамках цикла «Эхо „Мостов“»