Какие надо смыслы. Как судебная экспертиза помогает сажать и штрафовать людей за слова и картинки

Группа независимых журналистов разбиралась с тем, как устроено проведение такого рода экспертиз в России и что с этим не так. Интернет-журнал «Звезда» публикует сокращённый пересказ исследования под названием «Какие надо смыслы».

Справка: К гуманитарным (или специальным) судебным экспертизам относят лингвистические, психологические и религиоведческие экспертизы. В качестве объекта выступает, как правило, текст, а задачей эксперта является его рассмотрение с точки зрения значения и контекста. В последнее время круг дисциплин, специалисты которых становятся авторами специальных судебных экспертиз, расширяется в сторону политических наук, социологии, истории.

Несколько примеров

Осенью 2018 года года трое пермяков прикрепили к столбу в центре города чучело. На его тело была приклеена надпись «Военный преступник Пыня В. В.» На месте головы была размещена фотография президента России Владимира Путина с надписью на лбу «Лжец». На YouTube-канале «Гроза Перми» появился видеоролик, где люди в военной форме несут чучело с маской Путина по центру Перми, а потом привязывают к столбу около ЦУМа.

На основе экспертизы преподавателей ПГНИУ один из участников акции получил два года лишения свободы (позже приговор изменили на условный срок), другого приговорили к году лишения свободы условно, третий был оправдан в связи с отсутствием состава преступления.

В конце октября 2021 года в России впервые посадили по статье за оскорбление чувств верующих. Блогера из Таджикистана Руслана Бобиева и модель Анастасию Чистову приговорили к десяти месяцам колонии за фотосессию на фоне храма Василия Блаженного. На снимке Чистова в куртке с надписью «Полиция» стоит на коленях перед Бобиевым, а тот держит её за волосы. Судебная экспертиза этого изображения проводилась, хотя в конечном итоге не потребовалась — обвиняемые признали свою вину.

В другом резонансном, пока не завершившемся деле последних дней — деле правозащитного центра «Мемориал» (внесён в реестр организаций, «выполняющих функции иностранного агента») — гуманитарная экспертиза, напротив, сыграла ключевую роль. Мосгорпрокуратура потребовала ликвидировать центр, утверждая, в частности, что в его материалах присутствуют «лингвистические и психологические признаки оправдания деятельности участников международных террористических и экстремистских организаций».

Эти выводы сделаны на основе психолингвистического исследования АНО «Центр социокультурных экспертиз», известной своими заключениям по делам историка Юрия Дмитриева, Pussy Riot и Свидетелей Иеговы (управленческий центр в России признан экстремистской организацией).

Спрос растёт

Гуманитарная судебная экспертиза начала развиваться с начала нулевых. До этого времени, говорят эксперты, она была явлением редким — не было ни методических разработок, ни обширной практики. Всплеск спроса на такие экспертизы приходится на конец прошлого десятилетия. С тех пор он не ослабевает, однако качество экспертиз нередко вызывает вопросы. В начале 2021 года сообщества «Amicus Curiae» и «Диссернет» запустили проект, в котором начали собирать «коллекцию» экспертиз, выполненных «с явным нарушением академической честности и норм научной этики». Надо отметить, что добывать тексты заключений не так-то просто, поэтому пока на сайте собрано только 26 документов. Каждый сопровождается рецензией квалифицированного специалиста и списком нарушений.

«С 2011 по 2017 годы количество обращений [по поводу гуманитарной экспертизы] колебалось от 160 до 190 в год. С 2018 года этот показатель пошёл вверх», — говорит о росте спроса начальник научно-методического отдела Гильдии лингвистов-экспертов по документационным и информационным спорам (ГЛЭДИС) Игорь Жарков.

Он может назвать точные цифры: в 2018 году к нему обратились 253 раза, в 2019-м — 272 раза, в 2020 году — уже 337. Одной из причин роста Жарков считает кризис: растёт число конфликтов и судебных разбирательств как таковых. Второй причиной он называет рост числа обращений по делам «откровенно политическим либо политически мотивированным».

Один из авторов проекта «Amicus Curiae» Дмитрий Дубровский называет рост спроса на гуманитарную экспертизу «заметным» и объясняет его расширением законодательства. Сейчас, говорит Дубровский, есть целый набор сюжетов, когда именно эксперты определяют исход дела. При этом в ряде ситуаций «вообще ничего не сделаешь», потому что это «оформление через суд прямой политической репрессии».

Сколько человек осудили по уголовным делам, в которых обычно требуется гуманитарная экспертиза (2009-2020):

Как это устроено?

Судебную экспертизу может заказать суд, а также правоохранительные органы (полиция, следственный комитет, ФСБ) — то есть сторона обвинения. Сторона защиты правом экспертной инициативы не обладает. Она может заказать альтернативное заключение или представить рецензию на экспертизу, однако, принимать её во внимание или нет, решает суд и чаще всего не принимает.

Экспертные организации можно разделить на несколько категорий: ведомственные структуры, экспертные центры при вузах, некоммерческие и коммерческие организации.

Ведомственные работают при Министерстве юстиции, ФСБ, МВД и Следственном комитете. По словам наших собеседников, нередко они пишут «вполне адекватные тексты».

«Там есть внутренние профессиональные стандарты, которые нельзя нарушать», — комментирует Дмитрий Дубровский.

По выражению Жаркова, когда госэксперты работают по утверждённым методикам, то «менее склонны беспредельничать». Однако, подчёркивает собеседник, системный недостаток государственного эксперта — его подчинённое по отношению к власти положение и, как следствие, «склонность отрабатывать госзаказ».

Экспертные центры при вузах — ещё одна категория учреждений, проводящих судебные экспертизы.

«Самые одиозные и скандальные экспертизы исходят от университетов. Как ни странно, они не проходят контроль научного сообщества и научного качества там мало», — утверждает Дмитрий Дубровский. В частности, все наши собеседники сошлись во мнении в отношении экспертного центра при СПбГУ.

«Раньше он был независимым и делал хорошие экспертизы, но буквально три-четыре года назад у них что-то поменялось и они стали делать экспертизы с выводами, которые интересуют обвинение», — комментирует адвокат Дмитрий Динзе.

Его слова косвенно подтверждает протокол совещания юридического факультета СПбГУ от сентября 2017 года (есть в распоряжении редакции). На совещании были озвучены правила для преподавателей, привлекаемых в качестве экспертов по «резонансным делам, имеющим важное общественное и государственное значение»: «не выступать на стороне одной из спорящих сторон, а обеспечивать интересы государства и органов власти». С 2017 года экспертный центр СПбГУ нарастил объёмы работы примерно в пять раз, директор центра Антон Попов объяснил это ростом авторитета организации.

Некоммерческие организации тоже часто проводят экспертизы. Они могут быть и способом существования независимой экспертизы, комментирует Дубровский, но нередко становятся «прибежищем» экспертов, которые себя дискредитировали. Его слова подтверждает крымский адвокат-правозащитник Эмиль Курбединов: «Лицензия не нужна, они устраивают некоммерческую организацию и стряпают экспертизы».

Так, в основе иска о ликвидации правозащитного центра «Мемориал» (внесён в реестр организаций, «выполняющих функции иностранного агента») лежит документ (он позиционируется как «психолого-лингвистическое исследование»), подготовленный Натальей Крюковой и Александром Тарасовым.

Крюкова — основательница автономной некоммерческой организации «Центр социокультурных экспертиз». Она создала организацию в 2014 году вместе с психологом, доктором культурологии Виталием Батовым, ныне покойным. Дмитрий Дубровский в одном из своих интервью называл их «экспертами по вызову следствия», подчёркивая, что «они берутся за всё, что вообще не входит в сферу их научных компетенций».

Коммерческим организациям формально делать экспертизу запрещено. Однако запрет можно обойти, если заказывать заключение не компании, а сотруднику напрямую. Так, эксперт ООО «Лагуна-100» выполнил экспертизу по делу коломенского блогера Вячеслава Егорова, который предположил, что волна заболеваемости внебольничной пневмонией осенью 2019 года в Коломне могла быть связана с коронавирусом. На сайте организации можно узнать, что, помимо судебно-экспертной деятельности, «Лагуна» занимается также печатью, ламинированием, набором текстов и шиномонтажом.

Отдельная категория — преподаватели вузов, которые выступают в личном качестве. Мы направили официальные запросы в восемь высших учебных заведений, чьи сотрудники проводили резонансные экспертизы. Связь с упомянутыми в запросах заключениями отвергли все: как говорится в ответах, их у вуза никто не заказывал, а преподаватели действовали самостоятельно. Однако, как отмечают наши собеседники — адвокаты, исследователи, независимые эксперты, — процесс внутри вуза может быть неформальным, когда вузовское руководство «спускает» запрос на проведение экспертизы своим подчинённым без официального приказа.

Так, в Пермском государственном научно-исследовательском университете (ПГНИУ) заявили, что вуз не имеет отношения к экспертизе по делу о «кукле Путина», сотрудники вуза действовали в частном порядке. Печать вуза на экспертизе удостоверяет, что лица, указанные в документе, действительно являются сотрудниками университета, обладают учёной степенью и занимают соответствующие должности. В пресс-службе вуза пообещали связаться с экспертами, а потом ответили, что они отказались от интервью, потому что «всех ограничивает документ о неразглашении». Что это за документ, в пресс-службе не пояснили, добавив, что, «учитывая информационный фон», преподаватели «не комментируют и другие темы».

Однако один из экспертов этого дела, доктор филологических наук Валерий Мишланов, сообщил в переписке, что распоряжение сделать экспертизу он получил от ректора. При этом преподаватель подчеркнул, что «со следственными органами договор не заключался, а экспертиза проводилась на общественных началах», то есть денег за неё он не получал.

Что мотивирует экспертов?

«Что заставляет профессора, доктора наук утверждать, что существует некая особая социальная группа „высшее руководство РФ“, причём она состоит только из двух человек — Путина и Медведева? О существовании других ветвей власти, о разделении властей доктор наук, вероятно, не слышал, — комментирует Игорь Жарков одно из дел в своей практике и заключает. — В большинстве случаев я плохо понимаю, что движет этими людьми».

Собеседник подчёркивает: основной двигатель не деньги. Он приводит пример, когда следователь «зачем-то засунул» в дело платёжные документы. Из них Жарков узнал, что за экспертизу учёный получил всего шесть тысяч рублей. В среднем, впрочем, стоимость экспертиз выше. В зависимости от сложности и числа вовлечённых людей, она колеблется от пятнадцати до ста тысяч рублей. «Так себе бизнес», — считает правозащитник Эмиль Курбединов.

«Полагать, что люди халтурят за деньги, слишком серьёзное упрощение», — соглашается Дмитрий Дубровский. По его мнению, многие из экспертов считают свою работу «гражданским служением»: «Они действительно защищают государство от экстремистов и террористов, борются с религиозными меньшинствами. Такие прогосударственники: [им] непонятно, какие к ним претензии».

Правозащитник Эмиль Курбединов приводит в пример Елену Хазимуллину, известную по делу «Хизб ут-Тахрир» (признана террористической организацией, запрещена на территории РФ): «Она очень эмоционально выступает и не скрывает своей неприязни».

Ольга Якоцуц, делавшая экспертизу по делу журналистки Светланы Прокопьевой, убеждена, что позицию вроде той, что выразила журналистка в своей колонке, можно высказывать «дома на диване друзьям». Евгений Тарасов, известный по делу директора Библиотеки украинской литературы Натальи Шариной, открыто признавался, что не терпит «антисоветчину» и «русофобию», а резко негативную характеристику деятельности советского правительства считает признаком экстремизма.

Сколько человек получили реальные сроки по уголовным делам, в которых обычно требуется гуманитарная экспертиза (2009-2020):

Что говорят сами эксперты?

Экспертизу по делу о «кукле Путина» делали преподаватели ПГНИУ — доктор филологических наук Валерий Мишланов, кандидат юридических наук Николай Чудин, психологи Светлана Жданова, Лина Зарипова и Анна Печёркина. Эксперты, ссылаясь на мнение Верховного суда, утверждали, что «якобы художественный» текст выполняет функцию идеологического воздействия и является выражением «резко отрицательной оценки политической деятельности главы государства» (текст экспертизы есть в распоряжении журналистов).

Эксперты назвали акцию «созданием скандально-лживой ситуации» «с хулиганскими мотивами» и «интенцией открытого неуважения к президенту», нашли, что она «совершена обвиняемыми совместно по единому замыслу». Мотив фигурантов — политическая и идеологическая вражда в отношении социальной группы лиц «жителей РФ, поддерживающих политическую деятельность президента В. В. Путина».

Экспертиза написана единым текстом, поэтому невозможно понять, кто именно из экспертов ответил «да» на три ключевых вопроса следствия (было ли нарушение порядка, были ли мотивы политической ненависти, был ли преступный сговор). Однако сами эксперты дали понять своё отношение.

Так, в одном из судебных заседаний Николай Чудин заявлял, что действительно считает побуждения авторов перформанса хулиганскими, основанными на политической ненависти. Эксперт сообщил, что экспертизу он выполнял сам и именно так, как считает нужным. Мишланов назвал акцию выражением резко отрицательной оценки политической деятельности главы государства. По его мнению, политика власти была охарактеризована как террористический режим. Печёркина сообщила, что мнение экспертов было единым: лингвистический и психологический анализ соотносится с юридической частью экспертного заключения, разногласий у экспертов не было.

Мы попытались связаться с ними через университет, но в пресс-службе нам отказали, тогда мы попытались найти преподавателей в соцсетях, однако аккаунты оказались закрытыми для сообщений. Единственный эксперт, с которым удалось пообщаться, Валерий Мишланов, выполнявший лингвистическую часть экспертизы. Он отказался от встречи, но ответил на некоторые вопросы по электронной почте.

Мишланов пояснил, что не отвечал на вопросы о том, присутствовали ли в акции мотивы политической, идеологической, расовой, национальной или религиозной ненависти или вражды в отношении какой-либо социальной группы, — этим занимались психологи и юристы. Его лингвистический анализ не был ни обвинительным, ни оправдательным: «он был именно лингвистическим». Также он сообщил, что читал первое экспертное заключение Барнаульского центра, где эксперты на схожие вопросы ответили «нет», и счёл выводы алтайских экспертов «необъективными (если не „ангажированными“)».

Мы попытались связаться с тринадцатью экспертами, чьи имена становились известны в связи с резонансными экспертизами. Почти все отказались от общения либо не ответили на наши звонки, сообщения и письма. Так, Ольга Якоцуц отказалась от интервью, потому что считает, что тему экспертиз «не стоит публично транслировать». Лариса Астахова свой отказ объяснила состоянием здоровья. Наталия Крюкова из АНО «Центр социокультурных экспертиз» заявила, что «рынка судебных экспертиз» не существует, поэтому и обсуждать нечего. Шамиль Махмудов, известный по делу о свастике на языческом празднике, отказался от интервью с формулировкой: «Извините, но не могу».

Единственный эксперт, давший согласие на разговор, Наталья Еднералова — учредитель и генеральный директор ООО «Центр экспертных исследований» (Сочи). В частности, она делала экспертизу по делу активистки Ольги Музыки, вышедшей на одиночный пикет в Воронеже. На плакате говорилось: «Требуем расследовать преступления против ЛГБТ в Чечне». Эксперт посчитала, что аббревиатура ЛГБТ может вызвать интерес, который, в свою очередь, может «перейти от теоретического исследования к практическому применению новых... сексуальных знаний».

Почему так происходит?

Одна из главных проблем — невозможность защиты «разбить» экспертизу, заказанную обвинением. Адвокат Илья Новиков приводит в пример дело московского студента Егора Жукова, когда сторона защиты попыталась разбить позицию эксперта, привлеченного стороной обвинения. «По этому делу у нас было, по-моему, восемнадцать лингвистов, причём далеко не последних — [Ирина] Левонтина, [Юлия] Сафонова, [Анастасия] Бонч-Осмоловская...» — рассказывает Новиков

«По этому делу у нас было, по-моему, восемнадцать лингвистов, причём далеко не последних: [Ирина] Левонтина, [Виктория] Сафонова, [Евгения] Смоловская...» — рассказывает Новиков. Четверо из них пришли в зал заседаний. Однако прокурор заявил, что считает специалистов некомпетентными и попросил дать им отвод.

«Понятно, что при таком подходе, даже если бы в зал суда вошла вся Академия наук в полном составе, никто из них не смог бы удовлетворить суд в смысле своей квалификации», — заключает собеседник.

Защита обращается к другим экспертам за альтернативным заключением или рецензией, но в большинстве случаев это бесполезно. По словам адвоката Дмитрия Динзе, к экспертизе со стороны защиты суд, скорее всего, отнесётся критически: «Скажет, у вас непонятный специалист, а тут эксперты, проверенные следователем, у них большой стаж работы с уголовными делами. То, что это вопрос науки, а не стажа работы со следствием, никого не интересует».

Иногда бороться получается. Так, по словам Эмиля Курбединова, адвокаты крымских татар «камня на камне не оставили» от экспертиз БГПУ им. Акмуллы. Практически на каждом процессе, где в качестве экспертов привлекали сотрудников этого университета, защитники оглашали разгромные рецензии. В конце концов, ФСБ стала обращаться к другим экспертам. Ещё одно исключение — рассмотрение дела судом присяжных.

«Если я могу показать присяжным, что человек — шарлатан, если я могу устроить конфронтацию между ним и другим специалистом, мои шансы убедить присяжных очень высоки», — говорит Илья Новиков.

Другая проблема — отсутствие требований к компетенции. По существующим правилам, в качестве эксперта может выступать любой человек, «обладающий специальными познаниями», но суд «по-своему» понимает это требование. «Человек мог всю жизнь заниматься детской поэзией, а тут его спрашивают про экстремизм, где нужны совсем другие знания», — комментирует Дмитрий Дубровский.

По сути, отсутствуют требования и к методике. Ведомственные эксперты обязаны пользоваться утверждёнными методиками Минюста, МВД, ФСБ. Для остальных это не обязательно. Дмитрий Динзе приводит пример, когда на вопрос, какой метод использовал эксперт, оценивая рисунки жанра хентай, тот ответил: «Визуальное наблюдение». «Есть эксперты, которые говорят: „Я использую метод синтеза“. Люди путают логические операции с научным методом», — дополняет Дмитрий Дубровский.

В ситуациях, когда «подходящей» методики нет, можно придумать свою. Игорь Жарков из ГЛЭДИС называет это «научно легитимизированным подходом»: «Если не получается то, что хочется, а ресурсы позволяют, можно замутить НИР (научно-исследовательскую работу, — Прим. ред.) и дать „уточнённое“ определение». В качестве примера он приводит понятие «призыв» (например, на акцию протеста). В середине нулевых оно рассматривалось как довольно узкое, а затем было уточнено и возникла возможность писать «косвенный призыв», «скрытый призыв», «имплицитный призыв». По словам Жаркова, такая трактовка уже отражена в методических разработках государственных судебно-экспертных учреждений.

Ситуацию усугубляет непрозрачность. «Обычные научные тексты где-то публикуются, их можно почитать и сделать вывод. А судебные экспертизы никому не известны. В суд это приходит, там озвучивается, там и остаётся», — продолжает Дубровский. Тексты экспертиз нигде не выкладывают, их приходится добывать сложным образом, упрашивая адвокатов и правозащитников, подтверждает Лариса Мелихова, координатор проектов сообщества «Диссернет».

Главной причиной появления сомнительных экспертиз наши собеседники называют общую деградацию судебной системы.

«Суд не обсуждает тексты — ему вообще неинтересно. Он берёт экспертизу и говорит: ну вот же, эксперт нам сказал: „экстремизм“, — какие тут могут быть обсуждения?» — комментирует исследователь Дмитрий Дубровский.

«Вся эта группа играет на одном поле — на поле обвинения», — соглашается адвокат Дмитрий Динзе, имея в виду полицию, органы следствия, ФСБ, суд и привлекаемых ими экспертов. «Качество экспертизы ухудшается [ещё и] из-за того, что все прекрасно знают: будет обвинительный приговор и любую, даже самую ужасную экспертизу, суд вытянет за уши», — дополняет правозащитник Эмиль Курбединов.

Чтобы добиться нужного результата, суд может заказывать экспертизы неоднократно. Так, по делу журналистки Светланы Прокопьевой, осуждённой за мнение, проводили восемь экспертиз, и именно последняя легла в основу обвинительного заключения. По делу о «кукле Путина» в первой экспертизе её авторы, по сути, встали на сторону обвиняемых — тогда суд заказал другую экспертизу, которая выдала результат, позволивший вынести обвинительный приговор.

Кроме того, в похожих ситуациях и с похожими вводными данными сторона обвинения может получить радикально разные результаты в зависимости от темы. Пример — два случая, произошедшие в Перми примерно в одно и то же время. И там, и там есть видеоролик, где роли героев прописаны, используются костюмы и диалоги. В первом случае, которое касалось президента России Владимира Путина (упомянутое выше дело «о кукле»), экспертиза была проведена, а во втором её провести якобы не смогли, заявив, что текстовая часть видео «не обладает смысловой самостоятельностью и видеоролик не пригоден для проведения лингвистического исследования». Это дело касалось клипа «Гражданский контроль», снятого сообществом «Гомофобия». Авторы ролика призывали к определённым действиям в отношении геев: «Не давить, не пытать, не сжигать их в печи — аккуратно поймать и серьёзно лечить».

Что делать?

«Проблема в судебной системе, которая переваривает эти отвратительные экспертизы и не обращает внимания на то, что говорит защита», — убеждён правозащитник Эмиль Курбединов. Игорь Жарков из ГЛЭДИС соглашается, добавляя, что нужна реформа судебной системы, «в идеале с люстрацией».

Наши собеседники называют и другие меры, которые могли бы изменить ситуацию, например закрепление права адвоката на судебную инициативу на уровне Уголовно-процессуального кодекса. «Чтобы суд столкнулся с ситуацией, когда у него есть два равноценных документа, а дальше он должен разобраться», — комментирует исследователь Дмитрий Дубровский.

В англо-американском праве это вполне официально называется «битва экспертов». «Там вообще нет понятия „независимый эксперт“. У каждой стороны свои эксперты, они приходят в суд и спорят друг с другом в судебном заседании», — рассказывает Игорь Жарков.

Кроме того, полагают эксперты, необходимо вводить оценку экспертного акта до момента, когда он становиться доказательством. Экспертиза, считает Дмитрий Дубровский, должна быть «ну хотя бы формально научным текстом»: в частности, там должен быть и список научной литературы, а не «списки из словарей и ссылки на Википедию», и научная методика. «Что у нас делают эксперты? [Пишут:] „Я использовал 225 разных методик“, — а дальше весь текст представляет собой личные измышления», — комментирует исследователь.

Метод, доступный без изменений УПК, — предавать имена экспертов публичности. Именно так действуют сообщества «Amicus Curiae» и «Диссернет» в проекте «Судебные экспертизы».

«Когда мы начинали „Диссернет“, то никто не думал, что в результате сотни человек будут лишены учёной степени, а сейчас постоянно приходят сообщения: этот лишён, тот лишён, здесь диссовет проголосовал за лишение, — комментирует координатор проектов „Диссернета“ Лариса Мелихова. — Эти изменения происходят не сразу: всё началось с репутационных изменений. [Поэтому] первый шаг — вывесить эти экспертизы на свет, показать научному сообществу, которое вообще не очень в курсе того, что происходит». «Постепенно мы сумеем перемолоть эту муку», — уверен один из основателей «Диссернета» Андрей Заякин. По его мнению, публичность, как минимум, «уменьшит количество людей, которые готовы в подобной роли выступать».

Так произошло, например, после дела о «кукле Путина». Имена экспертов — преподавателей ПГНИУ — стали известны общественности, а дело вызвало резонанс. Выпускники вуза отправили в университет коллективное обращение с требованием уволить авторов экспертизы — в противном случае они грозились сообщить зарубежным партнёрам ПГНИУ о его толерантности к политическим репрессиям (университет на обращение не отреагировал). Некоторые преподаватели учебного заведения резко высказались о работе коллег.

Экспертизу критиковали в соцсетях, называя «позором пермского университета». Во время слушаний по делу в апелляционной инстанции активисты раздавали людям листовки с изображением экспертов, на которых было написано: «Благодаря этому человеку и его участию в экспертизе Александра Шабарчина посадили на два года». Такие же листовки они расклеили по городу. «Прямо на их [экспертов] подъезд клеили, так, чтобы видели», — пояснил один из участников этой акции.

Юрист Виталий Степанов работает с одним из экспертов по делу о «кукле Путина» на одной кафедре. Говорит, что отношение к авторам заключения внутри университетского сообщества не изменилось. Однако, по мнению Степанова, после начавшейся травли преподавателей, «желающих поучаствовать в чём-то подобном, явно не прибавилось».

Собственно, сам эксперт по делу, доктор филологических наук Валерий Мишланов, подготовивший лингвистическую часть заключения, признался журналисту, что отказался бы от участия в подготовке экспертизы, если бы знал, «сколь агрессивной, исполненной враждебности и ненависти» будет реакция «свободолюбивой либеральной общественности» (эта формулировка в ответе Мишланова взята в кавычки). Преподаватель, впрочем, оговорился, что, если бы взяться за экспертизу всё же пришлось, он бы «не изменил в своей части ни буквы, ни запятой».

Авторы проекта «Какие надо смыслы»: Анастасия Сечина, Глеб Голод, Екатерина Воронова, Елена Жолобова.