Рождество на особом режиме

«Исправительные колонии особого режима предназначены для особо опасных рецидивистов, и людей, приговоренных к пожизненному лишению свободы».

Оцепенение

Исправительная колония № 4. Тусклое северное солнце роняет свет на сторожевые вышки. На фоне белоснежного пейзажа выделяется коричневая стена зоны. На ней портреты Багратиона, Суворова, Кутузова, Ушакова. Яркие и цветные, они похожи на галлюцинации.

Миновав несколько дверей, я оказался на проходной. Обменял паспорт и телефон на канцелярский листочек и деревянный кругляш. Приплясывая от холода, дождался сопровождающего офицера. Вошёл в колонию. Прошагал мимо картины, висящей прямо на улице. Оставил позади голубенький заборчик и вычищенные от снега тротуары. Через две минуты подошёл к лагерному клубу. Резная вывеска и причудливо украшенная дверь выглядели неожиданно уютно. Внутреннее убранство грешило заурядностью и напоминало районный клуб. Невольные попытки отыскать в этом месте хоть что-нибудь ужасное успехом не увенчались. На сцене начиналась обыкновенная репетиция. Заключённые-музыканты дружелюбно переговаривались с организаторами концерта — активистами общественной организации «Выбор». Обсуждали грядущий репертуар. Поминутно звучало таинственное слово — «минусовка».

Вскоре в подсобке за сценой сварганили чай. Активисты и осуждённые отправились туда. Я пошёл за ними и неуверенно сел на стул. Проглотил язык. Обратился в зрение и слух. Четверо арестантов прихлебывали чаёк, ели печенье, делились планами на будущее, сетовали на отсутствие барабана и толковых музыкантов. Среди активистов солировала Анна Каргапольцева, руководитель организации «Выбор», и её заместитель Джамал Маггерамов. Они говорили с осуждёнными по-приятельски и глядели безо всякой опаски. Складывалось ощущение, что эти люди знакомы давным-давно и живут на «короткой ноге». Другая пара активистов — музыканты Владимир и Лариса Желонкины — обсуждали нюансы предстоящего концерта. Я же пребывал «на иголках». Бросал осторожные взгляды. Волей-неволей рисовал заключённым чудовищные биографии. Пожирал печеньки, как лесной пожар. Не позволял зайти себе за спину. Когда вкусняшки были подъедены, музыканты ушли на сцену. Я испытал смутное чувство облегчения. Занял место в зале. Приготовился слушать. Арестанты исполнили девять песен. Все они были рождественской направленности. Слова «Иисус», «Спасение» и «Любовь» преобладали. Поначалу эти гимны шли мимо меня, не особо касаясь скукожившейся души. Однако седьмая песня — «Деревянные церкви Руси», сумела пробраться вглубь. Впервые в колонии я задумался о Рождестве. Под занавес репетиции снова разлили чай. Ко мне подсел один из музыкантов. Он был с костылем.

— Здравствуйте. Меня зовут Баходур Базаров.

— Здравствуйте.

— вы журналист?

— Да.

— Про нас будете писать?

— Про концерт.

— Хорошо. В интернете тоже будет?

— Будет.

— А напишите мне сайт, где можно посмотреть. Жене передам.

Я потянулся к блокноту, чтобы вырвать листочек. Однако тут же вспомнил инструктаж — осуждённым ничего не передавать. Даже записки. Вернув руку на место, я продиктовал Баходуру имя и фамилию и предложил разыскать меня «Вконтакте». После чего, отпив чайку, сам перешёл к вопросам.

— Почему вы участвуете в этой самодеятельности? Зачем вам это нужно?

— Я уже десять лет здесь. Осталось ещё семнадцать. Надо же чем-то заниматься, а тут любимое дело. Я ведь на воле музыкой увлекался, даже альбом хотел записать.

— Если отбросить свободу, чего вы хотите?

— Хочу писать тексты и музыку. Организовать в колонии музыкальную студию. Хорошо будет, если разрешат.

— За что вы здесь, Баходур? Двадцать семь лет — большой срок.

— Наркотики. 228 статья. Вначале одиннадцать лет дали. Шестнадцать «заработал» уже тут.

— И как вы живёте? Вас кто-нибудь навещает?

— Жена ездит. Я с ней уже здесь познакомился. Она из Октябрьского района.

— И как у вас развиваются отношения?

— Ну как... Она мне дочку родила в 2015 году. Это на меня здорово повлияло. К музыке вот вернулся. Жалею только, что много времени потерял. Можно было вернуться раньше.

— Концерт посвящён Рождеству. Как вы относитесь к этому празднику?

— Я сам мусульманин. Чту Христа как пророка Ису. К Богу разные дороги ведут... У меня предыдущая жена была христианкой. Помню, отмечали все праздники — и мусульманские, и христианские. Хорошо жили, дружно...

Последние слова Баходур произнёс едва слышно. Во мне закипело чувство неловкости, будто я подглядел в замочную скважину. Поборов его, я всё-таки спросил про костыль.

— Что у вас с ногой? Травма?

— Диабет. На инсулине сижу. Который год уже.

— А когда освобождаетесь?

— В 2033-м.

— Ясно.

В беседе образовалась пауза. Тут в подсобку вошел сопровождающий офицер. Пока я был здесь, он находился в клубе постоянно. Попрощавшись с Баходуром, я покинул колонию. Однако разговор не выходил у меня из головы. Будучи диабетиком, я прекрасно понимал, что шансов дожить до освобождения у моего собеседника крайне мало. При этом Баходур не выглядел отчаявшимся — улыбался и держал себя оптимистично. Размышляя над этой странностью, я вспомнил об «актировке». Это когда смертельно больного заключённого освобождают из колонии досрочно. Среди сидельцев ходит миф о безымянном зэке, которого выпустили умирать, однако родные с помощью барсучьего жира и парного молока сумели его выходить, и он жил долго и счастливо. Возможно, именно вера в эту легенду и стояла за поведением Баходура. В общем, первый визит в зону сбил меня с панталыку — я ожидал увидеть чудовищ и казематы, а увидел обычный клуб и простых людей. В душе воцарилась смута — как мне теперь ко всему этому относиться? Схватка жалости и стереотипов растянулась на весь вечер. В конце концов, так ничего и не решив, я забрался на русскую печь и лёг спать. Утром меня поджидала вторая рождественская репетиция.

Игра

Второй ныробский день выдался холодным. Мороз облепил окна увесистым ледком, а тайга была такой белой, что мне вспомнился мультик про Снежную Королеву. Шагая по стерильному царству, я думал о заключённых, зоне и Рождестве. Ловил себя на приступах спокойствия. Подъехав к колонии, подмигнул Суворову. По дороге в клуб внезапно наткнулся на цитату Николая Бердяева, начертанную на специальном уличном стенде:

«Бойтесь утопий, ибо худшие из них осуществляются».

Подивившись на неё с полминуты, я прошёл в здание. В центре зала стоял теннисный стол. Арестанты азартно рубились в пинг-понг. Я уселся неподалеку и в состоянии легкой неприкаянности стал наблюдать за репетицией, ловить обрывки фраз, по-прежнему не умея определить своего отношения к лагерю и заключенным. Вскоре пластмассовый шарик безраздельно завладел моим вниманием. В непонятной лагерной реальности теннис был единственным, что я знал назубок. Желание поиграть заскреблось в ладонях. Едва я решился предложить себя «на победителя», ко мне подсел Эдуард Симаков, арестант и соло-гитарист.

— Привет.

— Привет.

— Готов поговорить.

— Давайте поговорим. Давно увлекаетесь музыкой?

— Сколько себя помню. На свободе играл в рок-группе «Крафт». Нытвенская команда.

— Понятно. Я слышал, что вы в марте освобождаетесь?

— Планирую, да.

— Как вы считаете, вам нужна ресоциализация? (Я вспомнил злободневный и популярный в околотюремных кругах термин). Ну, помощь, чтобы влиться в общество?

— Не. Помощь не нужна. Главное — не впитывать в себя тюремную гниль. Я в колонии просто прохожий. Воры не воры, мне это всё не интересно. Занимаюсь музыкой, саморазвитием, близко к сердцу ничего не принимаю. Так что на воле у меня всё получится.

— Если не секрет, чем собираетесь заниматься после освобождения?

— Музыкой. В Пермь поеду. Алексей, который на бас-гитаре, тоже скоро выходит. Хотим с ним встретиться и вместе пробиваться.

— Куда?

— Ну, группу свою создадим. Концерты там да чё.

— То есть, вы хотите стать профессиональным рок-музыкантом?

— Конечно. Молодой ведь ещё, всё впереди.

— А сколько вам лет?

— Тридцать девять.

— Понятно.

На этом мои вопросы закончились. Эдуард вернулся на сцену. Испытывая неловкость за шестнадцатилетние мечты тридцатидевятилетнего человека, я снова сосредоточился на теннисном шарике. Вскоре мне представилась возможность сыграть. Соперник, спортивного вида арестант, ещё с разминки стал показывать высокий класс. Он подкручивал, «резал», заковыристо исполнял подачи и носился как угорелый. Его настрой передался мне. В результате мы «зарубились» всерьёз. Первую партию я проиграл быстро. Во второй навязал борьбу. Третью провел практически на равных. Потом я снял джемпер и вытер им пот. Игра продолжилась. Пасмурные мысли о лагере и осуждённых отошли на второй план. Мир сузился до размеров теннисного стола. Я разыгрался и тоже стал показывать высокий класс. Противостоянием заинтересовались другие арестанты. Возгласы болельщиков добавили куражу. Моя тактика заключалась в точности — я бил по углам, стараясь загнать соперника. В десятой партии она принесла плоды — мне удалось победить. Мой соперник тоже выглядел довольным. С великой ласковостью и большим одобрением смотрели мы друг на друга. Тем временем в подсобке разлили чай и нас пригласили к столу. Сладко умывшись холодной водой, я развалился на стуле. Вокруг сидели заключённые, однако придумывать им жуткие биографии или беречь свою спину мне уже не хотелось.

«Чего опасался? — думал я, — нормальные же люди!».

За разговорами и печеньками пролетел последний час репетиции. Эти посиделки напомнили мне юность, когда наша уличная компания собиралась на веранде, и мы говорили до поздней ночи то ли совсем ни о чём, то ли о самом важном. Когда пришло время уходить, я поднялся с внутренним сопротивлением — оставлять благородного соперника и других ребят было как-то стрёмно. Примитивное понимание несвободы как невозможности идти туда, куда тебе хочется, вдруг обрушилось на меня с беспощадной ясностью. К тому же, и манерами, и речами арестанты напоминали скорее подростков, чем многоопытных и циничных злодеев.

Взобравшись на уже привычную печь в доме моего ныробского знакомца Евгения Клыкова, я задумался об этой странности. Почему взрослые мужики ведут себя как подростки? Размышления привели меня к мысли — лагерь «консервирует» людей. Попав туда в юном возрасте, человек перестаёт развиваться, оставаясь на первоначальном уровне всё время «отсидки». Виной тому лагерная механика, когда возможность принимать самостоятельные решения сведена к нулю. Способность существовать в свободном мире искореняется, ведь заботиться о пропитании, одежде, коммунальных платежах и работе не нужно. Не нужно даже принимать простейшие решения — когда проснуться, поесть, лечь спать, получить «передачку» или встретиться с родными. Если же срок идёт за сроком, вероятность превратиться в сорокалетнего мужчину с юношеским восприятием мира возрастает многократно. Не менее опасно и мифотворчество. Изоляция вкупе с избытком времени подстегивают фантазию человека, отчего многие заключённые живут в выдуманном мире. И на реальный мир они смотрят уже из его пределов. Отсюда «рок-звёзды», чудесные исцеления барсучьим жиром, беспроблемное трудоустройство и прочие «распростёртые объятия», поджидающие на свободе. И чем дольше человек находится в колонии, тем фундаментальнее выдуманный мир, и тем чудовищней его крушение после столкновения с реальностью. Итог такого столкновения известен: по официальной статистике в России 50 % рецидивной преступности, по неофициальной — все 80 %. История из тех, когда собственные иллюзии дороже чужой правды. Поэтому многим людям легче вернуться в зону, где их выдуманный мир ничто не тронет, чем жить на свободе под его обломками. В этом случае лагерная изоляция и прочие минусы пенитенциарной системы выступают в роли чудовищных плюсов, щедро сдабриваемых многолетней привычкой.

Получается замкнутый круг, выходом из которого, на первый взгляд, кажется та самая ресоциализация. Другое дело, что в колонии она исчерпывается визитами сотрудников центра занятости, которые рассказывают осуждённым о вакансиях, скудным пособием от соцзащиты, восстановлением документов и работой двух психологов, «окормляющих» шестьсот человек. В общем, об этой непростой теме я решил подумать позже, ведь за окном уже сгустилась ночь, а утром мне предстояло снова отправиться в колонию на рождественский концерт.

Рождество

Третье ныробское утро случилось солнечным и нервным. Близость концерта витала в воздухе, мысли о ресоциализации — в голове. Желание понаблюдать за генеральной репетицией и поиграть в теннис привело меня в колонию раньше обычного. Справив необходимый ритуал на проходной, я прошёл знакомой дорогой в лагерный клуб. Там произошли перемены — теннисный стол исчез, а зал заполонили стулья. Арестанты и активисты общественной организации «Выбор» суетились на сцене — готовились к последнему «прогону». Попытка поговорить с кем-нибудь из заключенных, задействованных в концерте, провалилась.

Побродив по залу, я ощутил себя ещё более неприкаянным, чем вчера. От нечего делать забрёл в подсобку. Там оказалось людно — Анна Каргапольцева проводила занятие кружка «Религия и право». Арестанты, вооружившись библиями, постигали премудрости царя Соломона. Картина была любопытной, и я решил задержаться. Общение проходило следующим образом — Анна читала стих из притчи, а осуждённые его трактовали. Порой трактовки выходили далеко за рамки прочитанного. Иными словами — люди говорили о высоких материях, философствовали. Это был первый случай за три дня моего пребывания в колонии, когда заключённые рассуждали о вещах не утилитарных, и даже абстрактных. При этом чувствовалось, что им интересно — лица выражали мысль, а глаза горели. Видимо, дело в том, что тема бога в арестантской субкультуре является стержневой. Тут и «золотые купола, что радуют душу», и татуировки храмов, и, самое главное — возможность объяснить свою горемычную судьбу с высокой колокольни.

По большому счёту, на моих глазах происходила та самая настоящая ресоциализация, о которой я думал последние сутки. Вместо индивидуальных и наивных мифов (рок-звезда, чудесное исцеление и т. д.) заключённым предлагался миф коллективный, проверенный двумя тысячелетиями, жизнеспособный и относительно безвредный. В нем «феня» заменялась библейским сленгом, распорядок дня — заповедями, а людская власть — властью Божьей. Получалось, что христианская вера ложилась на уже подготовленную почву и не вызывала отторжения.

Тут я вспомнил своего ныробского приятеля Евгения Клыкова. Он провел за решёткой шестнадцать лет, где к концу срока также проникся христианскими идеями, и сразу после освобождения отправился в религиозный реабилитационный центр для прохождения ресоциализации. Теперь он работает печником, обзавёлся семьей и продолжает верить в бога. Конечно, один человек — это ещё не закономерность, но уж точно — пример. Самим фактом своего существования на свободе Евгений идёт против печальной рецидивной тенденции просто потому, что благодаря вере он сумел найти себя в этом мире, и сейчас не опасен для окружающих. Понаблюдав за библейскими чтениями, я пришел к выводу, что в ресоциализации через христианство есть прок. Помимо чтения библии на кружке говорили и о вещах менее возвышенных, например, обсуждали тонкости получения соцпособий и пенсий. Ведь заключенные не имеют представления о переменах, случившихся на воле.

С арестантом, просидевшим достаточно долго, злую шутку может сыграть даже рекламный плакат. Мне рассказали такую историю. Отбыв большой срок, человек оказался в Перми на автовокзале. О существовании подземного перехода он не знал, и поэтому пошёл через дорогу. Увидел огромный рекламный плакат фирмы «Хеми». На нем красовался голый женский зад, перепачканный краской. Конечно, в 1989 году о таком нельзя было и мечтать. Вчерашний арестант замер посреди дороги, поражённый увиденным. Это едва не закончилось трагедией — бедолагу чуть не сбила машина.

Когда с религией и правом было покончено, я переместился в зал. Он постепенно заполнялся заключёнными. На сцене появился кофейный столик, украшенный мандаринами и свечой. Вскоре зал заполнился под завязку. Свет погас. На сцену вышла Лариса Желонкина. Её красное платье произвело фурор — по рядам арестантов пробежал шепоток и аплодисменты. В зале воцарилась благодушная атмосфера. Музыканты исполнили десять песен. В перерывах Лариса рассказывала об их авторах, большинство из которых были христианами. Её прекраснодушные истории органично вписывались в рождественский музыкальный ряд. Концерт прошёл на ура. Когда клуб опустел, ко мне подошёл бас-гитарист Алексей Авзалов.

— Как вам концерт?

— Мне понравилось. Вы отлично сыграли.

— Я с детства музыкой занимаюсь. Даже здесь стараюсь совершенствоваться.

— А как вы здесь вообще оказались?

— Драка. Я всегда за драку сижу.

— Всегда? Какой у вас по счету срок?

— Третий.

— Алкоголь?

— Не без этого. Хотя последний раз трезвый был. Ко мне в «День пограничника» мужик привязался. Стал из «Осы» палить. Вот я и перестарался.

— Спортом каким-то занимались?

— Боксировал маленько.

— Ясно. Когда освобождаетесь?

— В феврале документы подаю на «браслеты». Это когда живешь дома и носишь приспособу с маячком. Она будет показывать, где я нахожусь.

— Если всё срастется, чем займетесь на свободе?

— Я человек верующий. Библию читаю, молюсь. Когда освобожусь, пойду в церковь. На работу, конечно, устроюсь. А в свободное время хочу заниматься музыкой.

— Вместе с Эдуардом Симаковым? Он говорил, что вы хотите встретиться после освобождения и вдвоем пробиваться в музыкальный мир.

— Наверное. Поживём-увидим. Не хочу пока загадывать.

— Как вы считаете, вам нужна ресоциализация?

— Нет. Я ведь развиваюсь. Пока отбывал, освоил четыре профессии. На свободе не пропаду.

— А что за профессии?

— Швея, кочегар, электрик и пальщик.

— Как вы думаете, чего не хватает в колонии?

— Побольше бы совместных мероприятий со свободными людьми. А то тут одни и те же лица. С ума можно сойти.

— Согласен. Ну, что ж, удачи вам.

— Спасибо.

Я попрощался со всеми арестантами за руку и покинул колонию. Уже через час трясся в автобусе по дороге на Соликамск. Разумеется, размышлял обо всём увиденном. Дивился своим старым представлениям о зоне и её обитателях. Лагерь виделся мне чем угодно, но только не тем, чем он является на самом деле — матрицей, где чуть ли не каждый арестант живет в своем вымышленном мире. Тому виной закрытость пенитенциарной системы, ведь даже мне, журналисту, пришлось изрядно постараться, чтобы попасть в колонию. Осужденные варятся в собственном соку, не имея возможности сравнивать свои мысли и чувства с мыслями и чувствами свободных людей, живущих в большом мире. Им не к кому и некуда тянуться. По большому счёту, в колонии их просто содержат, а не воспитывают. И, видимо, для последнего нужен Христос, ведь сама мысль о воспитании взрослых людей попахивает абсурдом. Хотя и простого человеческого общения тоже может оказаться вполне достаточно. Во всяком случае, в ИК-4 мне хотелось бы вернуться. Принцип реванша в настольном теннисе никто не отменял.