«Тогда мы будем делать безумие»: портрет Любы Шмыковой, художницы и училки

Люба Шмыкова родилась в Перми, но раннее детство провела на Кубе. Её отец был инженером пусконаладочных работ и путешествовал по всему миру — когда очередной завод, построенный рабочими из СССР, вводился в эксплуатацию, он и другие специалисты из России настраивали оборудование и контролировали этот процесс. Один из таких заводов был возведен на Кубе, куда семья и уехала в 1989 году. Любе тогда ещё не было и двух лет, но она отлично помнит всё происходившее — буквально начиная с перелёта.

Собственно, тогда её жизнь разделилась на две неравные части — до Кубы и после. Потому что Куба подарила маленькому ребёнку ощущение абсолютного счастья, которое закончилось ещё до того, как Люба по-настоящему стала понимать, что происходит вокруг — в девяносто первом году, когда срочное возвращение советских специалистов с Кубы скорее напоминало эвакуацию.

Советский Союз до своего отъезда Люба, понятное дело, не помнит, а Советский Союз до возвращения в него она представляла совсем другим:

«Пока мы жили на Кубе, мне рассказывали, что рано или поздно мы поедем в Союз, и я всё спрашивала, когда же мы туда поедем, мне это казалось чем-то запредельным и сказочным», — вспоминает она.

А потом возвращение состоялось. Вокруг творилось чёрт знает что. Документы отказывались принимать. Ничего не работало, уехать назад было нельзя. Жить было некомфортно и тесно. Мама сказала, что это и есть Союз, и ничего запредельного и сказочного в нём не обнаружилось. Мягко говоря.

«Не хочу в такой Союз», — сказала Люба.

Они вернулись зимой 91-го. На улице шёл снег, и их встречали какие-то родственники: маленькая девочка запомнила чью-то огромную меховую шапку и золотые зубы, и от этого образа ей было очень страшно. Из аэропорта поехали в панельку на Нагорном и стали там жить.

Довольно скоро волшебная страна Союз развалилась, а в воспоминаниях Любы случился какой-то провал — лет до семи она себя практически не помнит. А те воспоминания раннего детства и юношества, которые её память всё же сохранила, больше похожи на перечень законченных миниатюр.

Вот, например, подъезд в панельке на Нагорном, прямо напротив места, где сейчас мучительно пытаются построить зоопарк. Когда-то житель этого подъезда зарубил кого-то топором, и теперь у местных это главная ассоциация с этим домом. Подъезд самый обычный — полумрак, стены неопределённо-зелёного цвета и тусклая старая плитка под ногами. В нише под одним из балконов дома кто-то размашисто написал чёрной краской слово «ХОЛЕРА», буквы надписи растеклись.

Игра в психбольницу с подружками из первого класса. После уроков все собираются и привязывают кого-нибудь из участника игры к дереву, а остальные устраивают шумовой террор — надевают консервные банки на палки и гремят ими, извлекают шум из разного мусора и подручных средств. Так часа три.

Двор, в котором сначала были качели, а потом качели развалились, и осталась только перекладина и на ней палка с кольцом, к которому кто-то привязал верёвку — можно было разбегаться и качаться туда-сюда. Больше во дворе ничего не было, а потом и этой перекладины не осталось.

У кого-то из соседей уполз домашний ужик и начал ползать по стенам дома. Жильцы двора видели его, пугались и орали.

Коллективный сад работников ПНОСа в районе Осенцов. Дорожка к саду проходит мимо градирен, из которых валит пар, с другой стороны от неё мазутное озеро — специально вырытый прямоугольник с какими-то отходами, в центре которого плавает огромное дерево.

Купание на Андроновских прудах, кто-то покалечился.

Переезд с Нагорного на улицу Советской Армии, к скверу Миндовского. В гости приходит нагорновская шпана, потом пропадают привезённые с Кубы кольца.

Сквер Миндовского считается опасным местом — не таким опасным, как Нагорный, но всё-таки. Школьные пацаны иногда сбиваются в группы и ходят в сквер ловить маньяков, но никого не ловят. Однажды папа возвращается с прогулки с собакой и говорит, что весь сквер оцеплён, потому что нашли три трупа.

Ну, и так далее.

Точнее, «далее» начинается уже юность, жизнь в центре Балатово на Советской Армии и более-менее внятные и последовательные воспоминания. В то время неподалёку от Любиного дома был кинотеатр «Мир». С детскими походами туда у неё особо хороших ассоциаций тоже не связано — когда детей водили в «Мир» организованно, кино никто не смотрел, все шумели и чем-то неприятно воняло. Но позже, в Политехе, где Люба училась на промышленного дизайнера, «Мир» стал одним из первых объектов, вдохновивших её на создание собственной истории. Уже тогда её интересовало не столько проектирование объекта как такового, сколько конструирование сюжета вокруг него. И она придумала, что опустевший и полудохлый на тот момент «Мир» мог бы стать отличным выставочным пространством, в котором бы и кино тоже показывали, и вообще много всего бы происходило. Проект никто особо не поддержал, а «Мир» в итоге снесли и возвели на его месте «Новую столицу».

Впрочем, Любу Шмыкову и её творческие порывы на тот момент было уже не остановить. Раз искусством трудно было заниматься непосредственно в учебном процессе, она делала это за его рамками — в политеховском студклубе. В нём ежегодно проводились «вёсны», и организовывать и придумывать их было интересно, вот только Люба училась сначала на МТФ, а потом на аэрокосмическом (кафедру дизайна тогда футболили от факультета к факультету) — ни у тех, ни у других не было ни малейшего шанса вырвать победу в «Студенческой весне» у гуманитариев.

Всем было ясно, что в Политехе вообще никто не может выиграть у Гуманитарного факультета, который побеждает много лет подряд и каждое выступление которого похоже на Гала-концерт в Кремле. Но если кого-то это расстраивало, то Люба решила вообще не гнаться за победой и просто делать всё, чтобы было весело и чтобы зрители «удивлялись и офигевали»:

«Поскольку я понимала, что у нас нет ни певцов, ни кого-то ещё, я решила, что тогда мы будем делать безумие. Мы не искали таланты, не учились ничему специально и денег нам не давали».

Одним из таких дурацких и безбашенных номеров стал картонный котовий концерт.

Во время первых «Белых ночей», если кто-то их ещё помнит, тогда на эспланаде стояла огромная полупрозрачная буква П. Фестивального городка ещё не было, но был проект «Картония», который уже неплохо знали по всей стране. Не так хорошо в стране было известно о том, что Люба с друзьями в Студклубе тоже придумала свою картонную вселенную — пока что не особо масштабную и населённую только поющими котами. Эти коты должны были выступать на сцене в рамках трёхминутного музыкального номера. Они и стали связующим звеном между Любой и «Картонией» — театр, специально созданный в рамках проекта, принял их у себя и каждый день давал концерты, а она окончательно прониклась эстетикой картонного DIY, которая потом не раз проявлялась в проектах для детей и подростков.

Коты эти, кстати, живут у Любы дома до сих пор.

«Тогда я поняла, что картон — это клёвый материал, — вспоминает она. — Не то чтобы я стала фанаткой конкретно „Картонии“, но именно в ней я познакомилась с Ириной Новичковой, Настей Серебренниковой и детским проектом „Чердак“».

Впоследствии из этого знакомства вырос проект «Море для детей», в котором искусство сошлось с преподаванием — многие в Перми ещё помнят это пространство для детских игр, развлечений и разных образовательных задумок в кластере «Аптеки Бартминского», который сегодня уже распался, а несколько лет назад под его крышей объединились магазин «Пиотровский», «Систерз Бар», несколько бутиков и магазинчиков и вот, «Море для детей»:

«Мы тогда не работали в музее, а в течение года ежедневно занимались „Морем“. Это был такой бэби-паркинг — идёшь в „Систерз“, а детей оставляешь нам. Правда, многие путали „Море“ с музейным „Чердаком“, но, работая в Перми, ты почти неизбежно конкурируешь сам с собой».

От этой работы его основательницы практически ничего не получали, так как всю прибыль в течение года тратили в основном на аренду и раздачу долгов. И это при том, что проект стал дико популярным — из-за нестандартного подхода (даже день рождения там был не обычным увеселением, а праздником, который ребёнок в процессе игры организует себе сам) на него обратили внимание столичные издания типа The Village, а затем стали поступать предложения о покупке франшизы, от которых команда стабильно отказывалась. «Море» даже получило престижную награду Kids-friendly Business Award, но потом команда распалась в силу разных обстоятельств, и проект закрылся. Тогда, в четырнадцатом году, Люба наконец перешла в музей PERMM окончательно, хотя и работала на полставки, жертвуя другой половиной в качестве платы за собственную свободу.

Правда, впервые она попала туда годом раньше, но первое впечатление от работы в музее было не то чтобы чарующим. Её тогда встретил заместитель Гельмана Михаил Сурков, который порадовался тому, что Люба — дизайнер, и сообщил, что у него есть классное дело как раз для дизайнера. Классным делом для дизайнера оказалось шпаклевание стены, с которой обвалилась штукатурка. В музее PERMM так всегда и было принято — все, кто мог, занимались всем, чем могли. Люба поняла и приняла это уже впоследствии, когда вернулась туда на полноценную работу:

«Я всё свободное время проводила в музее, просто потому, что мне нравилось. Мы совсем отлетевшие были, помогали всё делать, хотя нас никто не просил. И оставляли там буквально всё своё время».

Начало её работы пришлось примерно на переезд музея с Речного в Мотовилиху — тогда как раз готовилась «Транзитная зона», финальный проект на старом месте, а ещё проходила детская выставка Александра Райхштейна (который известен в основном как художник, придумавший Поросёнка Петра). В пространстве этой детской выставки Люба с коллегами придумали «динозавров на рентгене». От этого проекта каким-то мистическим образом не осталось ни фото, ни видео, но зато много лет спустя динозавры возродились в виде отдалённо похожего проекта — сегодня ими украшен один из заборов напротив Шпагина, созданный в рамках «Длинных историй Перми».

Короче говоря, к концу четырнадцатого года у Любы наступила определённость с работой, но она не добавила определённости к её внутренним ощущениям:

«Я всегда хотела разобраться, кто я: художник или педагог. Мне нравится говорить, что я не педагог даже, а училка. По-моему, должна быть такая профессия: училка. Хотя мы поняли, что „Море“ — это история даже не про образование, а про досуг».

Когда несколько месяцев назад Люба ездила на арт-резиденцию в Карелию и попала в среду, где её мало знали, она снова ярко ощутила этот дискомфорт, связанный с самоопределением — как художник и педагог она слита с «Точкой», с музеем PERMM и разными проектами, но отдельно от них в своей художественной ипостаси она как будто и не существует. Хотя иногда ей приходит в голову, что между искусством и преподаванием и нет такого уж чёткого разделения:

«Может, я по-прежнему художник, просто в смысле работы с людьми».

Настоящим художником — без скидок на двойственность, междисциплинарность и всё такое, а вот прямо художником — Люба осознала себя, когда создала работу «Смотри, я вся горю» и когда увидела её в PERMM на выставке «Форма незримого» в 2015 году.

«Хотя не то что осознала — я всегда думала, что я полухудожник-полупрепод, такой кентавр, — но я порадовалась, что эта история встроилась в общий контекст с пермскими художниками».

Сейчас она думает над тем, чтобы сделать своего рода продолжение этой работы, но только для неё нужно получить почти что алхимический огонь синего цвета. Как получить маленький синий огонёк, знает почти каждый школьник, интересующийся химическими опытами, а вот в случае с масштабным проектом это труднее и затратнее. Поэтому Люба ещё не представляет, как будет выглядеть результат.

У неё вообще со многим такая неопределённость и двойственность — и с извечной темой «пермских творческих», связанной с миграцией и переездом, тоже. Рано или поздно практически любой пермский автор задумывается о том, чтобы покинуть город — у кого-то не получается, кто-то оседает в Москве или Питере и даже иногда делает себе нормальную карьеру, но для «училки» и этот путь был бы слишком тривиальным — её влечёт вовне, но совсем не обязательно к общепризнанным центрам притяжения. Даже наоборот.

«Я поймала себя на мысли, что если я останусь в Перми навсегда — это будет худшим, что может со мной случиться. И мне даже стыдно за это — неловко перед теми, кто нас окружает и занимается чем-то важным в городе. Реализовываться можно где угодно, и в городах, где вообще ничего нет, больше шансов сделать что-то хорошо и заострить многие важные темы».

«Я никогда не могла понять, как это, — продолжает она, — вот я сижу в Перми, а карта такая огромная. Даже заброшенные деревни — я вот думаю, как так, я живу себе, и могу не узнать и не увидеть, что там происходит».

Далёкие населённые пункты, маленькие областные российские городки и ПГТ вообще её отдельная любовь. Не любовь даже, а нечто такое, что влечёт по множеству причин и пробуждает довольно сложный спектр эмоций. Люба исследует его, вместе с коллегами путешествуя по краю в рамках музейных резиденций и разных проектов.

«Мне кажется, что я благодаря этому гораздо ближе к реальности становлюсь, не живу в пузыре и вакууме. У меня нет иерархии в ценности мест. Условно говоря, какой-нибудь Нью-Йорк мне так же интересен, как забытый Кизел. И там, и там я не была. И если бы цена на билет была одинаковая, я бы ещё подумала, куда на выходные лучше съездить. Они ведь не существуют в параллельных вселенных, они вот в один момент находятся в пространстве. И мне нравится видеть вот эту суперразность мира, нравится понимать, что он не заканчивается на границе моего комфорта. Эти пустеющие места есть по всему миру, и мне хочется их увидеть и поработать с ними».

А ещё маленькие городки и сёла — это точки, в которых можно замедлиться. По мнению Любы, гиперактивность города постепенно убивает тех, кто в нём живёт (тонко чувствующих художников уж наверняка), а чем дальше от центра, тем жизнь человечнее и медленнее. И уж совсем окончательная гармония наступает в полном отдалении, когда исчезают и населённые пункты, и люди:

«Всё живёт в своём темпе, никто никого не подгоняет, у ёлок нет планов вырасти за сезон в четыре раза больше, чем в прошлый. Это не про то, как хорошо было бы без людей, а про то, что мне очень сложно не быть в созерцании. Город меня съедает, одна сплошная тревога. А я очень люблю медленно ходить, всё разглядывать, заглядывать под каждый куст и подворотню, час могу смотреть на то, как ветки колышутся или вода об камень бьётся. Поэтому мне очень больно смотреть, как эти маленькие и далёкие места исчезают и как там непросто живётся».

Среди всех историй, которые случались в этих многочисленных резиденциях, ей особенно запомнился маленький эпизод из поездки в Юрлу. Когда музейная команда закончила все дела, оставалось ещё сорок минут до отправления транспорта. Все сели на берегу пруда, просто сидели на нём двадцать минут и представляли, будто это такой особый и удивительный двадцатиминутный отпуск, в котором есть только пруд, деревенские домики и ощущение спокойствия.

***

Читайте также:

Интервью с Любовью Шмыковой: «Этому миру нужна любовь, но что мы о ней знаем?»

Современное искусство на районе: как музей PERMM становился по-настоящему пермским.