Арабески по Гоголю

Более того, пожалуй, только пермский «Арабеск», чья история перевалила за четверть века, соревновательные рамки и преодолевает — благодаря подвижнической деятельности и творческому азарту своего художественного руководителя — выдающегося артиста и хореографа-режиссера Владимира Васильева. С недавних пор Васильев решительно отменил благочестивую церемонию открытия «Арабеска» с традиционно длинным променадом участников и представлением членов жюри, сведя дежурный официоз до четверти часа и тем самым высвободив сцену для того, чему она и предназначена, — для творчества и развёрнутых художественных высказываний, а не речей и здравиц.

Прецедентом стал вечер в честь Екатерины Максимовой, чьё имя и носит «Арабеск», когда Васильев свёл в Перми выдающихся артистов, взявших в репертуар максимовские шедевры и продолживших её традиции и интонации в отечественном балете. Пермяки и съехавшиеся на берега Камы конкурсанты, кстати, неожиданно для себя увидели в концерте, посвященном открытию «Арабеска», развёрнутую композицию по произведениям Андрея Платонова, чей писательский мир, казалось бы, бесконечно далёк от танца как такового, и испытали едва ли ни потрясение — настолько широко и свободно хореографы — участники творческой мастерской Владимира Васильева — сумели выразить платоновское слово языком современного танца (премьера была на Платоновском фестивале в Воронеже). Нынешний, XIV по счёту, пермский балетный конкурс Васильев со товарищи открыли мировой премьерой спектакля «Живые души», составив вечер современной хореографии из мини-спектаклей на темы творчества Н. В. Гоголя. И снова — художественный шок, ярчайшее событие, аналогов которому в мировой конкурсной истории не найти. И снова — благодаря Васильеву, чей художнический мир не ограничен собственной исполнительской биографией (не стану перечислять великих, назвавших Васильева первым танцовщиком ХХ века), но распахнут новейшему времени и формуле, которой многие явно побаиваются и какую мало кто декларирует: «Балету подвластно всё».

Васильев собрал спектакль по Гоголю из хореографических картин, казалось бы, не складывающихся в единый драматургический ряд: пьеса «Игроки» (хореограф Павел Глухов), два рассказ из «Вечеров на хуторе близ Диканьки» — «Майская ночь, или утопленница» (хореограф Дмитрий Антипов) и «Ночь перед Рождеством» (хореограф Арина Панфилова), поэма «Мёртвые души» — картина «В дороге» (хореограф Елена Богданович), очерк «Авторская исповедь» (хореограф Александр Могилёв) и повесть «Шинель» (хореограф Алексей Расторгуев). Сам выступил в роли, не обозначенной заранее в театральной программке, но драматургически значительной и многомерной, связующей темы и идеи, сюжеты и мотивы того мира, какой сложился, по слову самого Гоголя, в авторскую исповедь: «Есть такие вещи, которые не подвластны холодному рассуждению, как бы умён ни был рассуждающий, которые постигаются только в минуты тех душевных настроений, когда собственная душа наша расположена к исповеди, к обращению на себя, к охужденью себя, а не других». Васильев читал Гоголя, и выбранные им тексты звучали рифмами хореографическим картинам спектакля. Читал не отстранённо, не документально бесстрастным слогом, но с той драматической страстностью, какая давно подмечена среди его талантов, — погружаясь как в космос в живое гоголевское слово, в особую гоголевскую интонацию, не стесняясь ни пафоса, ни душевного трепета, ни восклицательных знаков, ни многоточий. Он не был рассказчиком или декламатором, не присваивал себе права говорить от лица самого автора, он оставался весь вечер самим собой — бесконечно покорённым и влюблённым в мир Гоголя со всеми его персонажами читателем. Эта его влюблённость находила живой и длящийся отклик в зрительном зале, озаряя хореографические зарисовки мудрым, молодым и лукавым взглядом Мастера, увлёкшего своих «учеников» и младших товарищей созданием маленькой симфонии под названием «Живые души».

Выбор материала каждым из хореографов, чему Васильев не довлел, а приветствовал любые идеи, по сути, выражает и авторскую индивидуальность, и художнические пристрастия, и точно передаёт границы взгляда на творчество Гоголя, расширявшиеся от начала вечера к его кульминации и финалу.

Павел Глухов в хореографической инсценировке неоконченной пьесы «Игроки» подпал под власть нарратива и отчасти запутался в изложении сложносочинённой интриги. Кто есть кто в его композиции, понять непросто, и, может быть, от того, что тему игроков он напрямую воспринял как тему карточной игры, что увело от наблюдений за человеческой природой, чем «Игроки» (игрой с жизнью, а не игрой в карты), собственно, и манят драматический театр. Не помог и зелёного сукна ломберный стол, водружённый в центр сцены, простодушно принятый Глуховым за главный драматургический образ пьесы. Дмитрий Антипов в миниатюре «Выклик» по мотивам «Майской ночи» под замечательные песни Николая Лысенко нарисовал пейзажную картину, собрав вокруг центрального персонажа Лёвка стройный девичий хор. Дальше этники и фольклористики по типу хореографии не пошёл, но внёс в общую панораму важную для понимания поэтики Гоголя краску. Точным выбором музыки («Петя и волк» С. Прокофьева и музыкальный фольклор) Арина Панфилова обеспечила себе и своей Солохе («Ночь перед Рождеством») верный гоголевский тон и не подменила лукавую мистику бытовой раскраской сюжета. Незадачливые ухажёры то ли женщины, то ли ведьмы превратились у хореографа в персонажей современных анимационных инсталляций (люди и мешки одновременно), а сама Панфилова как исполнительница создала сочный жанровый образ, совпадающий по колористике с прототипом — Солохой Гоголя.

Безупречный по режиссёрской выверенности и многосложный по танцевальный лексике номер «В дороге» (музыка М. П. Мусоргского и Г. В. Свиридова) Елена Богданович поставила не как парафраз к авторским лирическим зарисовкам в «Мертвых душах», но — шире — как реплику к биографии, нераздельной с творчеством самого Гоголя. Мотив дороги с рефреном «Русь! Куда же несёшься ты? Дай ответ...» превратился у Богданович в трёхчастном по форме маленьком спектакле в своего рода мифологему, предвосхитившую кульминацию вечера — «Авторскую исповедь» в постановке Александра Могилёва.

У Гоголя в очерке-ответе на критику «Выбранных мест из переписки с друзьями» ценно признание: «Я не совращался с своего пути. Я шёл тою же дорогой. Предмет у меня был всегда один и тот же: предмет у меня был жизнь, а не что другое», и это признание Могилёв разворачивает в полную драматических коллизий борьбу автора за себя и своих персонажей. Здесь всё построено на внутреннем конфликте и доводящей до душевных припадков рефлексии, изнуряющей писателя в диалоге с самим собой и читателем, перед коим он выставляет портреты и характеры собственных сочинений. Могилёв выбирает безупречное сопровождение своему монологу — музыку К. Сен-Санса и компьютерную графику художнику Вадима Миргородского, чёрно-белое поле которой насыщается непокойным и бегущим за истинами познания почерком Гоголя. «Авторская исповедь» через экспрессивный танец Могилева сходится с его же исповедью как хореографа и исполнителя, не оставляя зазубрин в переводе словесного текста на танцевальный язык.

Хореограф «Балета Панфилова» Алексей Расторгуев, выбирая «Шинель», неожиданно акцентирует тему не на характеристике главного персонажа с его «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?», но на подспудном диалоге вечного титулярного советника со Значительным лицом, чья красная шинель и становится пределом мечтаний Башмачкина. Расторгуев берёт характеры Гоголя широко и свободно, укрупняя их с помощью хореографических образов до символов, сведённых автором ещё в одно признание и ещё одну исповедь: «И долго ещё определено мне чудной властью идти об руку с моими странными героями, озирать всю громадно-несущуюся жизнь, озирать её сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы».

Собственно, отсюда — из крупного по плану финального «кадра» балетной «Шинели», где с блеском ведут намеченный диалог Алексей Колбин (Башмачкин) и Алексей Расторгуев (Значительное лицо), — и выводит как прописью концовку режиссёр и соавтор спектакля Владимир Васильев. Персонажи «пробегают» перед глазами, как пейзажи меняются на пути несущейся гоголевской «тройки», на мгновение становятся недвижными, приникают к земле, и тут же подымаются, тянутся вверх, оживают и подставляют лица очистительному белому снегу. Испещрённые мелким почерком страницы превращаются в новые листы гоголевских арабесков, из которых выстраивается живой и переменчивый мир наблюдений за человеком и за миром, где ему назначено жить, страдать и любить.

Волей Васильева пермский конкурс «Арабеск» становится явлением поистине уникальным. Можно гордиться.