«Это моя личная боль»: кто и как восстанавливал из руин еврейский сектор Егошихинского некрополя

Мама Марка Эльякимовича Гольдберга родилась в Каховке, а отец был родом из Белостока — городка на северо-востоке Польши. Перед началом войны он уехал учиться в СССР, и это его спасло: обратно вернуться он уже не смог, а все оставшиеся в Польше родственники сгорели в огне Холокоста. Так что своих дедушек и бабушек по отцовской линии он никогда не видел и практически ничего о них не знает: от них осталось слишком мало свидетельств и вообще какой-либо информации.

Оба его родителя во время войны оказались в эвакуации, где и познакомились. Затем вместе учились в Ленинградской консерватории, а когда война закончилась, переехали работать в Пермь. С этим городом они и связали всю свою жизнь.

Семья, в которой рос Марк Гольдберг, была скорее светской, и какое-то особое внимание традициям предков в ней не уделялось, но, по его словам, «каким-то образом это всё равно незримо существовало в семье»:

«Не могу сказать, что я был совсем оторван от традиции. В девяностые, когда стало возможным вернуть Центральную синагогу и люди стали собираться на еврейские праздники, произошёл взлёт самосознания, а с приездом раввина Залмана Дайча в наш город еврейская жизнь и вовсе оживилась — именно встреча с ним меня и подвигла к этому проекту».

Как бы там ни было, его путь к традициям был довольно долгим и непростым. Однако первые его воспоминания о почитании предков относятся ещё к раннему детству — пусть даже это не самые тёплые воспоминания:

«Когда я был маленьким, — вспоминает Гольдберг, — родители чуть ли не каждое воскресенье брали меня за руку и вели на Южное кладбище, где была похоронена моя бабушка по материнской линии. Мне это, честно говоря, не очень нравилось: мальчишки играли в футбол, а мне приходилось идти на кладбище. К тому же, путь был нелегким для ребенка: доехать тогда можно было только до гарнизонного универмага на площади Карла Маркса, а оттуда идти пешком — дороги тогда были плохие, а на самом кладбище и вовсе приходилось идти через сплошную глину».

Но всё же осознание того, что навещать родные могилы очень важно, как-то сохранилось в нем, и впоследствии, когда пришла пора уже Марку Гольдбергу заботиться о могилах своих родителей и навещать их на Южном, вопроса о необходимости регулярных посещений просто не возникало.

Был и ещё один важный импульс: в 2005 году рав Залман организовал на Южном кладбище что-то вроде субботника и собрал еврейскую молодёжь. Гольдберг вспоминает, что на то была вполне реальная потребность: кладбище тогда всё было завалено мусором и приборка явно не была лишней, — но всё же важнее был именно воспитательный момент, которому рав, очевидно, придавал большое значение. Именно там впервые зашёл разговор и про Егошихинское кладбище — на тот момент Марк Эльякимович ещё ничего о нём не слышал и не знал. Тогда рав Залман посоветовал ему увидеть своими глазами, что там происходит.

Первое впечатление Гольдберга от вида Егошихинского кладбища в начале нулевых было не то чтобы гнетущим — он просто пришёл в ужас:

«Меня это совершенно оглушило. На Южном кладбище тоже не то чтобы был строгий порядок, но еврейский сектор на Егошихинском выглядел совершенно заброшенным местом, куда даже невозможно было зайти: поваленные гнилые деревья, мусор, всё сломано, всё расколото, обезображено. В общем, я это увидел и... бывают моменты, когда понимаешь, что либо ты здесь, либо тебя нет. Я понимал, что привести всё это в порядок практически невозможно, но и оставить как есть тоже было невозможно».

Чтобы донести до еврейской общины всю катастрофичность положения, он сделал видеосюжет о состоянии кладбища, который произвёл на других не менее сильное впечатление, чем на него самого, и после этого сторонников у идеи восстановления изрядно прибавилось. Когда нашлись неравнодушные люди и были собраны средства, началась работа:

«Вывозили мусор, убирали завалы деревьев. А когда подняли первый памятник, я воспринял это не иначе как чудо: всем стало понятно, что восстановить кладбище возможно».

Со временем все памятники были подняты и отреставрированы, проведена геодезическая съёмка и составлен реестр, в котором учтено каждое надгробие — это был огромный кропотливый труд большого коллектива, благодаря которому каждый теперь может узнать, нет ли в еврейском секторе могил его родственников или просто знакомых и дорогих имен. Благоустройство кладбища началось в 2006 году, и через три года его удалось привести в нормальный достойный вид, но это не значит, что работы закончены: они продолжаются по сей день:

«Каждый год, — рассказывает Марк Гольдберг, — на кладбище падают огромные старые деревья, которые ломают надгробия. А пилить их надо вручную, потому что дорожка там узкая, никакая техника не проедет. Каждый год вырастает трава, которую нужно своевременно косить, иначе всё зарастёт заново. Ну и, к сожалению, многие люди воспринимают это место как площадку для пикников, поэтому там всегда есть что убирать. Всё это тяжелая работа, в том числе реставраторская. К счастью, есть круг энтузиастов и есть наш большой друг Анастасия Жугер, которая организует работу на месте».

Сам Гольдберг выполняет скорее координаторские функции. В процессе работы на Егошихинском кладбище выяснилось, что он имеет отношение к коэнскому сословию и на кладбище ему появляться не полагается:

«Среди двенадцати колен израилевых есть колено Леви — священники, а среди левитов выделены коэны. Им запрещено бывать на кладбище, поскольку от этого они становятся ритуально нечисты, что не соотносится с их особым служением в храме. Поэтому они на кладбище не ходят, а хоронят их всегда около тропинки, чтобы их родственники — тоже коэны, — когда придут их навещать, могли не заходить вглубь территории».

Именно поэтому при благоустройстве кладбища активистам удалось чётко очертить его историческое границы — по линии, на которой были захоронены коэны. На таких надгробиях обычно изображались раскрытые ладони — таким образом они благословляли народ.

Необычные элементы на старинных надгробиях — это, пожалуй, первое, что бросается в глаза любому посетителю кладбища, но далеко не каждый может их правильно трактовать и расшифровать. Впрочем, каких-то специализированных мистико-религиозных символов в их числе не так уж много: если не считать коэнский знак, то в остальных случаях надгробия чаще всего оформляются по желанию родственников.

«Иногда на них можно увидеть раскрытую книгу — возможно, это означает, что здесь лежит раввин или сойфер [переписчик торы], но, по моим наблюдениям, надгробная символика и эпитафии чаще указывают не на профессиональную принадлежность, а на моральные и духовные качества покойного: доброту, любовь к благотворительности и так далее».

Все эти изыскания и исследования, равно как и физическая работа, не закончатся никогда: кладбище всегда будет требовать поддержания порядка, постепенно открывая всё новые и новые секреты или истории о прошлом. И Марк Эльякимович Гольдберг вместе с единомышленниками и другими представителями общины будет заботиться о нём столько, сколько возможно.

«Наверное, — говорит он, — это моя личная боль. Я ничего не знаю про погибших родственников отца, и это во мне не изжито. Возможно, это (и, конечно, в первую очередь энтузиазм нашего раввина) меня и сподвигло заняться этим делом. Ну и вообще, знаете, это ведь просто хорошее дело — хесед. Когда мы кому-то помогаем, мы ведь всё равно осознанно или неосознанно рассчитываем на ответное добро. Но настоящий хесед — это когда ты делаешь добро, не рассчитывая на ответ. Чем тебя могут отблагодарить те, кто лежит на кладбище? Всякое доброе дело, которое нам удается сделать, становится нашим защитником на Небесах и наполняет жизнь удовлетворением».

***

Истории «Общего маршрута»: «Спасибо, что спасла» и «Таким я помню своего отца».