По рекам памяти: «Пострадал за два пая». Истории людей, сосланных на Вишеру во время сталинских репрессий

Этим летом группа волонтёров молодёжного «Мемориала» — в их числе была и я — установила памятные знаки в местах, где раньше располагались спецпосёлки; а в тех из них, где ещё остались люди, мы разыскали семьи репрессированных и поговорили с ними. Этот цикл — сборник их простых и сухих рассказов о чудовищном социальном эксперименте, устроенном большевиками.

***

Наша экспедиция началась в Красновишерске: здесь руками заключённых Вишерского лагеря особого назначения (Вишерлага) в 1927 году был построен целлюлозно-бумажный комбинат. Предприятие являлось градообразующим вплоть до своего закрытия в двухтысячных. Помимо лагерных учреждений, в городе располагалась районная комендатура для трудпереселенцев, которой подчинялись трудпосёлки в долине Вишеры.

В назначенное время в городскую библиотеку Красновишерска стали приходить люди: дети и внуки тех, кого сослали на Вишеру. Несмотря на преклонный возраст, они уже не являются очевидцами переселения и могут рассказать об этапе только с чьих-то слов. Так, Тамара Михеевна Бузина-Ихильберг, с которой мне довелось беседовать, родилась в Красновишерске спустя 11 лет после того, как её семью привезли сюда из Курганской области.

Во время разговора Тамара Михеевна часто вздыхала и жаловалась на плохую память. В молодости она мало расспрашивала отца и мать, а то немногое, что они рассказали, уже позабыла. Её дети и внуки вовсе не интересуются прошлым. Больше всего меня поразило, что она до сих боится говорить о репрессиях: на вопросы об отношении к партии и Сталину женщина ничего не ответила, сказала только, что никогда об этом не думала и сейчас не думает.

«Движимое берите, а недвижимое оставляйте»

— Мой папа, Бузин Михей, был выслан на Вишеру из Курганской области в 1931 году вместе со своей семьёй: женой Марией и тремя малолетними детьми Зоей, Васей и Алёшей.

В Курганской области у отца была большая семья, много братьев и сестёр. Когда братья и сёстры отделялись, им давали пай — часть хозяйства, землю и скот. Папа был самый младший, жил вместе с родителями, и ему достались два пая, поэтому они стали кулаками. У них был большой рубленый дом, коровы и две лошади. И куда-то они ездили «на заимку» — я не знаю, что это, но почему-то всегда представляла, что это как дача. За ними приехали на лошадях, когда они с мамой были у родни и пили чай, закричали: «Ах вы здесь распиваете чаи! А вы, подкулачники (это они так про родню), угощаете их?!»

Погнали их домой, там сказали: движимое берите, а недвижимое оставляйте. Отец с матерью детей на телегу погрузили и поехали. Доехали до Тюмени, там родился ещё один брат, Валентин, потом — в Красновишерск. Ехали несколько недель, голодали, отец рассказывал, как обменял мамину швейную машинку Zinger на буханку хлеба.

В отцовском доме, когда их выселили, разместился сельсовет. После реабилитации папа туда ездил проверить, хотел вернуться, но дома уже не было, от хозяйства остался один колодец.

На Вишере

— Сначала семью поселили в казармы на Малом Щугоре — был наверху Вишеры такой посёлок. Там они занимались лесозаготовками: отец валил деревья, мама обрезала ветки. Потом их перевели в совхоз при ДОФе на улицу Яковлева, что на выезде из Красновишерска. ДОФ — деревообрабатывающая фабрика, а совхоз — подсобное хозяйство этой фабрики. С одной стороны улицы жилые бараки и контора (в ней начальство и бухгалтерия), с другой — скотный двор.

В те времена ещё пристань была, а рядом — база, где корма для животных и продукты для людей хранились. Раньше всё баржами привозили по реке, разгружали и хранили на базе. На пристани находился магазин, но товары были по карточкам: мука, крупа, хлеб, промтовары. Спасало хозяйство: огород и скотина.

В совхозе работали вперемешку и вольные, и ссыльные. Начальство к нам нормально относилось, спокойно. Папа выучился в Красновишерске на ветеринара, работал круглосуточно, в любое время приходили из совхоза и простые люди. Старшая сестра трудилась дояркой, мама — на ДОФе, брат там же, в цеху «паросиловой». А что это такое паросиловая, я и сама не знаю.

Наверно, они ходили отмечались в контору, но мне не рассказывали, я этого не знала. Мы никогда никуда не ездили. Но папа не жаловался, ему нравилось работать, его все уважали, так и жили в этом совхозе.

Нам выделили квартиру в одноэтажном бараке по типу общежития. В нём было два подъезда, в каждом — четыре хозяина. Одна небольшая комната и в углу печка. Папа сделал перегородку — получилась кухня. Дети спали на полатях, взрослые на кровати. Рядом соседи: татары, русские, немцы — жили дружно.

Детского сада в совхозе не было, меня старшие братья «воспитывали»: закроют на ключ, а сами убегут. Одежду перешивали от старшего младшему. Помню, тапочки из парусины один мужчина из Сангородка шил мне каждое лето. Зимой валенки передавались от брата к брату, а потом мне. Сапоги я носила кирзовые, тонкие. Для холодов было пальто из простого сукна, утеплённое ватой. Маме на работе как-то выдали премию — серую шубку из искуственного меха. Из неё она наделала воротники мне и братьям — такое же пальто и такой же воротник.

Когда мне исполнилось семь, мама умерла — у неё был рак матки. Я была у соседей, играла с подругой. Её отец пришел и говорит: «Тамара, иди домой, у тебя мама умерла». У меня не осталось воспоминаний, когда она была здоровой, только помню, когда она лежала. Главный хирург с папой дружил, он сказал, что поздно делать операцию. Этого хирурга дома у нас висела фотография, она и сейчас у меня.

В год, когда мамы не стало, я пошла в школу. В пяти километрах от нашего посёлка находилась колония, это место называли «Лагерь». В первый класс я пошла в школу на Лагере. Заключённые также ходили на работу: их строем водили охранники с собаками, не знаю куда — лес рубили, наверно.

В школе почти все ученики были из семей ссыльных кулаков или обрусевших немцев. Сумку для школы тоже мама сшила, когда была жива. Учебники были только в библиотеке, тетради делали сами из листов — где-то папа доставал бумагу. Ручки были деревянные: вставляешь перо, макаешь в чернила. Обед носила с собой, если было что. Обычно я брала чай в бутылке и хлеб. Иногда в школе давали «кулёчки» с конфетами-подушечками.

Игрушек не было — стёклышко найдёшь, вот и играешь в «стекляшку». В «классики» играли и в «пиналку» (нужно подбрасывать мяч одной ногой — кто больше, тот и победил). Мяч делали из какого-то волоса, потом уже стали из шин вырезать. Такой по голове прилетит — больно! В «позакругу мяча» играли: стоишь в кругу и тебя выбивают.

Отец был набожным, знал все церковные праздники, умел молиться. Иконы хранились у нас в верхнем ящике комода. Одна медная иконка сохранилась до сих пор, я её вычислила: это Богородица с Младенцем. Отец любил повторять, что ему «не даётся закон Божий»: он никак не мог запомнить молитвы. Церкви закрыли, но я помню, что куда-то с мамой ходила молиться, к кому-то на квартиру. Взрослые молились, а дети играли на улице.

Отец скоро женился: летом мама умерла, а как я в школу пошла, уже была мачеха. Он её с Участка привёз. Участок — это пастбище, где летом держали совхозный скот. Анна Васильевна там работала дояркой. Она тоже высланная из Беларуси. У неё было двое детей — девочка и мальчик. Детей определили в садик, а её — в Ныроб на лесоповал. Сучки рубили, лес таскали — в снегу по пояс лазили и в холодной воде. Анна Васильевна рассказывала, что женщины и беременные работали — одна так в воду и выкинула (родила, — Прим. ред.). Дети у неё круглосуточные были в садике, там и умерли то ли от голода, то ли от болезни. Чуть больше сорока было ей, когда она к нам пришла.

Потом откуда-то привёз совхоз старый сруб, из него построили отцу отдельный дом. Усадьба у нас была, грядки, картошка. На кухне висело круглое чёрное радио, по нему узнавали дневные и вечерние новости, слушали детские программы.

Родители ходили на все коммунистические праздники. Помню, в какой-то из митингов я увидела советские флаги и портрет Сталина и тоже захотела так украсить свою комнату. Вырезала из газеты вождя, поставила на полку и флаги нарисовала. В нашей семье разговоров не было ни про политику, ни про Сталина. Разве что отец иногда говорил, что пострадал за два пая, да Анна Васильевна недовольна была, что дети умерли — «сидели на завалинке и так и умерли».

***

Я вышла замуж тоже за высланного, он немец — семью выслали из Одесской области, посёлок Красные окна. Отца муж не помнил: того забрали и сразу расстреляли, когда он родился, отца уже не было. Они с матерью тоже на совхозе жили, мать была дояркой. Мы учились в одном классе, он только семь классов закончил и, чтобы помочь матери, пошёл работать. Всегда нам завидовал, когда ехал на быках, а мы шли в школу.

Пока он был в армии, мы с ним переписывались, закончил службу — поженились. Его сестра с семьёй уехала в Алма-Ату. Он забрал меня, полтора года там прожили и приехали обратно в Красновишерск. Эти горы, казалось, меня задавят сейчас, не смогла я там. Вернулись и остались тут до конца. Вишера — наша родина, мы другой не знали. Сейчас у меня уже две внучки и два правнука. Муж 20 лет как умер, здесь и похоронен, как и все остальные.

• Карта террора и ГУЛАГа в Прикамье, на которой указаны расположения и краткие сведения о бывших спецпоселениях и лагерных учреждениях ГУЛАГа в 1930-1950-е годы на территории Пермского края (бывшей Молотовской области). Всего в Прикамье было более тысячи спецпосёлков.

***

Читайте также:

Трудная память. Кто такие спецпереселенцы и почему властям так не нравится эта тема.

Галяшор: дорога к вечности.

Лицом к репрессиям. Кочующие истории личных трагедий.