Подкаст текстом. Почему мы так любим заборы и не любим политику?

Это расшифровка подкаста «День тишины. Скверы и заборы: городские конфликты в современной России».

Ответы на эти вопросы лежат в плоскости активности горожан, их вовлечённости в городскую жизнь. Город — это место, где живут люди близко и плотно. Отсюда следуют две идеи. Первая: города — это крайне конфликтные среды. И вторая: городские условия способствуют объединению людей для совместных действий. Сегодня мы поговорим про городские конфликты в современной России и про то, как горожане проявляют свою активность.

Возможно, вы участвовали в сходах или митингах в защиту парка или против уплотнительной застройки. Вспомните, почему пошли на этот митинг? Кто был рядом с вами? Какие эмоции объединяли всех собравшихся? Какие действия вы предпринимали для защиты парка или против уплотнительной застройки?

Городской активизм в России сравним с другими странами со схожим историческим опытом. Иоланта Айдукайте и Кристиан Фрёлих сравнивали городскую активность в Москве и в Вильнюсе. Исследователи отмечают, что активность горожан в обоих городах отличается реактивностью. Горожане чаще выступают против чего-то: против уплотнительной застройки, против ликвидации парка, против строительства торгового центра.

Москва и Вильнюс различаются тем, что в последнем горожане чаще действуют при поддержке городских и национальных властей. В Москве же власти и застройщики — это те, против чьих интересов горожане выступают.

Российские городские активисты схожи, например, с белградскими своей отстранённостью от политики. Эти выводы делает Сабрина Копф, которая также отмечает, что граждане не сотрудничают с партиями или отдельными политиками. Но обозначают своё стремление сделать город более экологичным или комфортным для жизни. Горожане в постсоветских странах похожи тем, что активно вовлекаются в защиту своих интересов как собственников жилья. Доминика Поланска показала, что в Польше борьба жителей домов за свои права с городской администрацией бывает горячей и интенсивной. Городские власти же в ответ на это практикуют кооптацию и привлечение наиболее рьяных активистов к консультированию. Такое мы наблюдаем и в России, но об этом чуть позже.

Андрей Семёнов подсчитал долю протестной активности россиян по вопросам городской жизни в общем количестве протестов с 2012 по 2014 годы. Автор показал, что за три изученных года городские протесты составляют всего 0,17 %. Исследователь отметил, что топ-3 тем, по поводу которых горожане выходят на улицы, — это строительство, транспорт или дороги и проблемы выселения или расселения. На долю этих трёх категорий приходится 37 % от всех низовых городских протестов в 2012-2014 годах.

«Постсовесткое псевдорешение проблемы собственности»

Давайте теперь подробнее разберёмся, что за люди в современной России готовы выходить на митинги или писать жалобы в администрацию в случае вырубки местного парка или строительства торгового центра на месте сквера? Что заставляет их этим заниматься? С кем им приходится взаимодействовать? Что они предпринимают, чтобы добиться успехов в защите парка? Здесь подключим к разговору социологов и участниц большого исследовательского проекта, посвящённого городским конфликтам в Российских городах: кандидата социологических наук, старшего научного сотрудника (социологический институт РАН — филиал ФНИСЦ РАН) Елену Тыканову и кандидата социологических наук, PhD (Sociology), старшего научного сотрудника (социологический институт РАН — филиал ФНИСЦ РАН) Анну Желнину.

— Давайте начнём с вопроса, который волнует миллионы: почему российские люди любят огораживать свои дворы заборами? И почему вне зависимости от того, огорожены эти дворы или нет, дворы настолько разные? В одних всё прибрано и чистенько, а в других нет.

Анна Желнина: Я думаю, тут объяснений может быть много, но я буквально недавно писала рецензию на книжку Максима Трудолюбова, где он как раз про это пишет, про российские заборы. Я думаю, что это лучшее, что написано про заборы на русском языке.

Его идея в том, что забор позволяет российским горожанам хоть какое-то получить чувство контроля над своей жизнью, над своим жилым пространством. И понятно, что это чувство часто иллюзия, но люди за забором чувствуют себя в безопасности, и ещё они — это такой особенный постсоветский контекст — любят огораживаться от чужих, которых они не знают, не любят, но с которыми их заставляла взаимодействовать советская система, всё время быть у них на виду.

Елена Тыканова: Да, я ещё хотела добавить, что у Максима Трудолюбова написано, что заборы — это такое постсовесткое псевдорешение проблемы собственности. То есть в сознании граждан частная собственность недостаточно легитимна, и им нужна какая-то сильная визуальная защищённость.

— То есть это необходимость продемонстрировать, создать иллюзию собственности... ну и безопасности в каком-то смысле?

АЖ: Да, безопасность, контроль, индивидуальность... За забором ты более, что ли, автономен.

ЕТ: Я ещё хотела сказать, что есть довольно старое известное исследование социолога Оскара Ньюмана. Оно, по-моему, 60-х или 70-х годов. Он приводит теории защищённого пространства, показывает каким образом сделать пространство более безопасным. Речь идёт о пространствах дворов в первую очередь.

В частности, одним из рецептов является установление оградок вокруг каких-то элементов в своём дворе. И содержание этих огороженных пространств в определённом благоустроенном виде. Это создаёт видимость, что пространство кому-то принадлежит. И таким образом как бы криминальность вытесняется в другие районы.

Но эта теория очень сильно критикуема. Но в сознании и наших чиновников, и горожан эта ассоциация с безопасностью присутствует. Хотя мы знаем много случаев, когда наличие забора вообще не ведёт ни к какой безопасности. Ну и часто бывает, что установка забора запрещена, но он всё равно появляется. Есть известный случай с челябинским урбанистом, который добился от чиновников демонтажа заборов, которые они везде навтыкали.

— В современном российском дворе заборы — это не единственная история. Это ещё и камеры почти всегда, и охранник в будке, и ещё что-нибудь. Но при этом содержатся дворы по-разному? Это зависит от людей? От формы управления дома: ТСЖ или управляющая компания? Зависит ли это от политики городской администрации?

ЕТ: Я начну издалека, но постараюсь покороче. Начнём с финансового вопроса, а именно с распределения средств. И здесь наблюдается сильная асимметрия. Как говорит Наталья Зубаревич, 60 % всех средств, которые выделяются в стране на благоустройство, приходятся на Москву. Остальные 40 % неравномерно распределены по всем регионам.

Есть такой проект «Формирование комфортной городской среды», и большая часть средств, выделенных регионам, направляется на содержание дворов. Наталья Зубаревич приводит такие цифры. На Амурскую область выделено 10 миллионов рублей, там 65 муниципалитетов. На Архангельскую область, где 110 муниципалитетов — 3 миллиона рублей. А Московской области дают аж 5 миллиардов. Или Ленинградской области — тоже неплохо — 1 миллиард.

Второй вопрос — это политическая воля и политический интерес. Мы видим, что программы по благоустройству, в том числе дворовых пространств, могут стать частью предвыборных кампаний глав регионов.

В 2020 году в Татарстане разворачивалась программа «Тысяча дворов», когда Миниханов пошёл на новые выборы губернатора. Это такая персоналистская логика политического административного лидера, который мобилизует финансирование. Но мы знаем примеры, когда все деньги, условно говоря, вкладываются в развитие центра города и во дворы совершенно ничего не направляется, как это было в Йошкар-Оле.

АЖ: Но в итоге-то, всё равно всё зависит от людей. И если не сравнивать Йошкар-Олу с Москвой, а сравнить дворы внутри самой Москвы или Питера, то мы увидим разницу. И эту разницу уже вроде как не получается объяснить только цифрами финансирования.

Там начинают действовать другие категории, человеческие. С одной стороны, есть ли во дворе жители, которые в курсе, что они имеют право на бюджетное финансирование? Готовы ли они требовать от администрации потратить деньги именно на их двор? С другой стороны, есть дворы, которые находятся в ведении ТСЖ, и это другое отношение самих жителей к своему двору. Они понимают, что они сами принимают решения и несут ответственность за свою территорию. И, наверное, тут можно предположить, что ТСЖ-шные дворы более ухоженные.

Я хочу сказать, что нельзя забывать, что в некоторых дворах есть активные граждане, которые прибегают к прямому действию. Красят сами свой забор, хотя вообще-то не должны. А есть те, кто будут сидеть некрашеным забором, но не признают, что они оставили в покое тех, кто должен этим заниматься.

«Любая попытка позаботиться об общем благе — это уже политика»

— Заборы и дворы, вне зависимости от формы управления, часто могут быть источниками для конфликтов. Иногда довольно сложных конфликтов. Если вдруг какая-то строительная компания решила построить во дворе высотку... Ну, вообще очевидно, что город — это конфликтная среда. Люди беспокоятся по поводу парков, рек, деревьев, неправильно кронированных, и прочее, прочее, прочее. Что мы знаем про людей, которые готовы выходить на сходы, на митинги, подписывать петиции? Что это за люди? Как они обычно вовлекаются в это?

ЕТ: Постараюсь, может быть, начать с вопроса: «Кто эти люди?» Мне кажется, что если мы говорим про условно простых горожанах, это люди, которые чаще всего сталкиваются с какой-то болезненной угрозой вмешательства в их повседневное пространство. Это люди, которые проживают вблизи застраиваемых скверов, парков... У них часто не бывает предыдущего опыта участия в борьбе. Очень сложно сказать о каких-то характеристиках этих людей. Они могут быть разного достатка, разных социально-демографических, образовательных характеристик и так далее.

Вторая группа — это профессиональные градозащитники, экологические активисты, какие-то неравнодушные краеведы, журналисты, блогеры. Такая деятельность для них вообще может стать профессией или какой-то значимой регулярной занятостью.

Иногда такое участие и такая настоящая профессионализация протеста может привести к получению должности в исполнительных органах власти или в совещательных советах. Например, в Казани Олеся Балтусова — это активная градозащитница и краевед — получила должность помощника Президента республики Татарстан. Или в Санкт-Петербурге Юлия Минутина стала заместителем председателя Комитета по государственному контролю, использованию и охране памятников истории и культуры.

Ещё, мне кажется, отдельно стоит выделить тех, кто примыкает по ходу дела. Назовём их условно «урбанистами» — может, это представители различных НКО, правозащитных организаций, реставраторы. Часто мы встречаем лоббистов — это депутаты различных уровней и даже государственной Думы. Подключаются и мэры городов. Такое очень редко бывает, но иногда они выступают на стороне горожан и тоже борются за отмену какого-то градостроительного проекта.

АЖ: Люди, которые этим начинают заниматься, у них какая-то особая связь с этим местом, с этим районом, с его образом. Т. е. они каким-то образом чувствуют, что они часть среды. И они имеют право на то, чтобы как-то участвовать в изменении этой среды. Можно называть это идентичностью. И можно тут тоже вспомнить слово «привязанность к месту». Часто говорят, что в результате каких-то городских изменений людей физически перемещаются из одного места в другое. Это физическое изгнание. А есть ещё символическое изгнание, когда ты живёшь в своём районе, вроде бы, остаёшься на месте, но он так сильно меняется, что ты уже не узнаёшь его. И многие люди готовы отстаивать то, что они называют своим районом, то, что они любят. И это очень сильная эмоциональная мотивация, одно из центральных объяснений, почему люди в принципе этим начинают заниматься. Лена говорила про профессиональных и опытных активистов, но они тоже все в какой-то момент почему-то активизируются. Вот почему? И часто это какая-то эмоциональная мотивация, а не только прагматические соображения.

— То есть, возможно, люди защищают какой-то сквер у себя в районе не потому, что это место выгула собак и прогулок с детьми, а потому, что он всегда здесь был и ты к нему привык?

АЖ: Да, это часть твоего обитаемого мира.

ЕТ: Но ещё, помимо того, что люди чувствуют эмоциональную привязанность, силу памяти, бывают такие ситуации, что они вкладываются в это пространство и физически, и материально, и эмоционально. Иногда я такое слышала: «Вот мой папа посадил после блокады тут берёзу, а её спиливают». То есть иногда это действительно часть личной биографической истории.

— Ну как я понимаю, в массе своей городской активизм преимущественно всё-таки реактивный, а не проактивный, да? Люди скорее реагируют на попираемое благо, чем объединяются для создания благ. Поправьте меня, если я ошибаюсь.

АЖ: Скорее так, да. Во всяком случае, мы больше знаем таких случаев. Но есть примеры, когда были и продуктивные инициативы, когда они становились вполне себе заметными. И тут в пример можно привести партисипаторное бюджетирование, которое шагает семимильными шагами по всему миру. Оно зародилось в Бразилии, это низовое движение, требование просто активных горожан осуществить какую-то новую практику.

— Давай теперь про противоположную сторону. Против кого выступают эти активные горожане? Администрация, застройщики, кто-то ещё? И с кем взаимодействуют?

ЕТ: В рамках нашего проекта есть определённые статистические данные, которые показывают долю тех или иных контрагентов взаимодействия с протестующими горожанами и теми, кто их поддерживает. И на первом месте городские власти — они основной объект предъявления требований.

Андрей Семёнов, наш коллега, посчитал: 49 % случаев — это городские власти, региональные власти — 22 %, федеральные — это 6 %. Застройщики, по подсчётам Андрея, — это где-то 14,5 %.

Мы с Аней работали с Москвой и Санкт-Петербургом и выделили ещё пару интересных категорий. В частности, это разнообразные религиозные организации. Лидер среди них — это Русская православная церковь. Но бывают там и мормоны, и буддисты, и вообще кто угодно. И с ними, особенно с РПЦ, бороться практически невозможно. По крайней мере, на тех материалах, которые мы изучили.

Другая категория малочисленная, но, мне кажется, немаловажная — это собственники различных помещений, зданий, которые решают трансформировать облик этих строений. Они хотят надстроить мансарду, перестроить, что-то демонтировать. Они отказываются от реставрации, сохранности, всячески хотят его снести и так далее.

— По данным проектам выстраивается триада: городские власти, застройщики и остальные — религиозные организации, разные бизнесы, которые связаны с недвижимостью и её обустройством.

АЖ: Да, это классическая триада... Но я хотела бы отметить, что иногда горожане между собой тоже вполне себе борются? Т. е. твоим контрагентом может быть твой сосед. Или иногда это может быть какое-то контрдвижение, например программа «Храм в каждый дом»...

— Шаговой доступности, да.

АЖ: Да, да, да. Храмы шаговой доступности. Там очень часто выступает какое-то движение, которое поддерживает строительство храма. Другой пример — совершенно вопиющий — это московская реновация, где просто соседи внутри дома начинали выступать как политические игроки и друг с другом состязаться по поводу судьбы их дома. Так что «плохой» это не всегда власть или крупный бизнес. Иногда условный противник, он такой же как ты.

— А по инструментарию что мы можем здесь сказать? Люди чаще выходят на улицы или пишут гневные письма в администрацию?

ЕТ: Вопрос очень сложный, потому что конфликт может быть очень коротким и интенсивным, может быть длинным и интенсивным, может быть продолжительным и неинтенсивным. И мы видим, что иногда горожане используют только формальные инструменты и заваливают администрацию жалобами, требованиями, письмами и запросами. Иногда мы видим преобладание форм публичной политики: пикетирование, какие-то перфомансы, акции, голодовки и так далее. Мне кажется, что зачастую, чаще всего это как бы последовательное либо одновременное использование и тех, и тех инструментов.

— Просто фигачить всё, что возможно? И что-нибудь сработает? В этом смысле? Они не знают, что работает эффективнее.

АЖ: Когда люди только начинают, они вряд ли делают всё подряд. Т. е. делать всё подряд — это самая эффективная стратегия. И так делают опытные активисты, которые в общем понимают, на что они подписываются, понимают, что это будет борьба на изнеможение. А люди, которые только начинают, они иногда делают странные вещи, например, они выходят на пикет и думают, что, если они выйдут на пикет, это сразу им поможет. Но, к сожалению, мы знаем, что это не всегда эффективная мера.

— И часто разочаровываются, да.

АЖ: Очень разочаровываются. Они расстраиваются, они обижаются, они считают, что ничего не сработает, и уходят в свой угол. Иногда они напишут жалобу и получают отписки в ответ и тоже расстраиваются. И на этом всё останавливается — вот это самый плохой сценарий.

— Получается, что можно вывести два правила. Чтобы бы повысить свою эффективность, надо действовать разными способами и быть настроенными на долгосрочный путь?

АЖ: И ещё надо завязывать как можно больше связей, отношений с подобными инициативными группами, у которых, возможно, есть наработанные инструменты. С активистами, которые, по крайней мере в крупных городах-миллионниках, представлены в достаточном количестве.

— Насколько часто бывает, что городские активисты становятся политическими активистами? И вообще, насколько это разделение может быть верным? Может быть, они по умолчанию уже занимаются политикой, как только вышли на митинг против уплотнительной застройки?

ЕТ: Я, пожалуй, склонна согласиться с последним тезисом. Ведь как смотреть на то, что такое политическая активность и политизация? Если смотреть на неё широко, что уже сам факт участия в городском активизме говорит о том, что увлечённые занимаются политикой. Но при этом очень часто горожане не хотят никаким образом себя ассоциировать с политикой. Потому что у них есть определённые ассоциации с политикой как грязным делом, коррупцией и так далее.

Но мне кажется, политизация постепенно происходит и порой активисты становятся политическими лидерами и они порой идут на выборы. Но есть и обратный процесс, когда, условно говоря, политизированные активисты с Болотной площади разочаровываются в такой форме политического действия. Тогда они «спускаются» во дворы и занимаются политикой малых дел.

АЖ: Тут ещё, конечно, можно оперировать разными определениями, что такое политика. Сегодня не будем на эту тему рассуждать. Но я просто хочу сказать, что если мы пользуемся широким определением политики, то любая попытка создать, или поддержать, или позаботиться об общем благе — это уже политика. Лена говорила, что люди у нас часто не хотят с этим иметь никакого дела, но это наблюдается везде. Даже в развитых демократиях есть отторжение всего формально политического. И мы наблюдаем там тот же самый процесс, когда городские активисты становятся важными политическими агентами, которые на местах занимаются локальной политикой, даже если они не хотят это так называть. Но есть примеры, когда эти активисты превращаются в политические фигуры национального масштаба. Пока не в нашей стране, но в других такие примеры можно найти.