Павел Чиков: Защищайтесь, если сможете

«Громкие» и негромкие дела, результаты, прецеденты и нестандартные подходы

За последние 10 лет нашими подзащитными стали более 100 общественных активистов. Подавляющее большинство дел не имели общероссийского громкого резонанса.

Если говорить про дело Pussy Riot, мы подключились на стадии кассации. Катю Самуцевич, которой занимался наш адвокат, отпустили прямо в зале суда. По сути, мы начали заниматься ими тогда, когда они уже были осуждены.

По Толоконниковой и Алёхиной мы добились улучшения условий их содержания. Надежда Толоконникова вообще плохо сидела в Мордовии. После скандала её перевели в тюремную больницу Красноярска и последние месяцы перед освобождением она провела там. Условия намного лучше. То же самое с Машей Алёхиной. В Пермском крае условия были лучше, чем в Мордовии, но тоже со своими проблемами. Её перевели в Нижний Новгород, где условия гораздо лучше. Потом их амнистировали. Статью № 213 «хулиганство» включили в ту амнистию, несмотря на то что она тяжкая, а такие обычно под амнистию не попадают. Дела о тяжких хулиганствах с экстремистскими мотивами были включены в постановление об амнистии из-за дела Pussy Riot и дела Arctic Sunrise.

Важно сказать, что мы добились снижения срока наказания, хотя к тому времени они уже и были освобождены. Пусть и незначительного, но это важная юридическая победа. Это 100 % благодаря работе специалистов «Агоры». Дело не закончено. Сейчас мы ждём решения по делу в ЕСПЧ.

С согласия подсудимых, мы можем представлять уголовные процессы вообще как элемент современного искусства. Дело Pussy Riot — это часть более широкой картины. Его можно рассматривать с точки зрения одного из ключевых дел в современном искусстве. Было три уголовных дела против арт-группы «Война». Мы их тоже защищали. Дела прекратили. Тут тоже обсуждались вопросы о том, творчество это или нет, где предел современного искусства, как к этому относиться и прочее.

Затем на первый план вышел Пётр Павленский с его акциями и уголовными делами. Если мы, например, внимательно изучим эволюцию искусства Петра Павленского, то мы увидим, что если раньше его акции «Шов» и «Туша» в Санкт-Петербурге не повлекли за собой уголовного преследования, то потом была «Фиксация» — первая акция с уголовным делом на Красной площади. Дело было прекращено за отсутствием состава преступления. В этом наш адвокат убеждал дознавателя в течение полугода. Потом в Петербурге была акция «Свобода», и уголовное дело здесь уже как продолжение акции. Если вы посмотрите опубликованные диалоги Павленского со следователем, то увидите, что там по 300-400 тысяч просмотров расшифровок его неформального общения со следователем, скрыто записанного на диктофон. Эти диалоги сами по себе являются частью творческого процесса. Интересно, что после этого следователь уволился и стал адвокатом. А последний проект «Угроза», начатый на Лубянке, замысливался как многоактная пьеса, и сама акция — это лишь как увертюра. Потом было следствие, суды по мере пресечения, потом сам судебный процесс. Наши юристы в какой-то степени являются действующими лицами творческих процессов.

Вопрос можно рассматривать в ключе некого ограниченного ренессанса современного политического искусства в России. Оно есть, оно возвращается и завоёвывает себе определённое место в общественном дискурсе. Можно посмотреть с этой стороны.

Можно посмотреть, какое влияние события оказали на судебную систему. Письмо Нади Толоконниковой из мордовской тюрьмы прочитало более полутора миллионов человек. Это оказало воздействие на ФСИН в плане использования женского труда в исправительных учреждениях.

Вопрос также можно рассматривать с точки зрения увеличения роли РПЦ в современной общественно-политической жизни России как угрозы светскому государству.

Наша задача — не только заниматься судьбами конкретных людей, которых уголовно преследуют, но и создавать юридические прецеденты.

У каждого жанра свои законы

Вопрос о том, чтобы быть проактивными, а не реактивными, стоит давно, но надо учитывать, что мы — юристы. Мы априори в таком положении, что реагируем на что-то уже свершившееся.

Теоретически можно делать проактивные вещи, делать некоторые ходы, перехватывая инициативу. Эффективность нашей работы во многом этим и объясняется — нестандартные методы работы, нестандартные ходы с перехватом инициативы, с попытками влиять на ход дела. На уровне конкретных дел это удаётся. Но всё равно это в какой-то степени реакция, потому что уголовное дело возбуждено, и возбуждено оно не нами. Мы защищаемся, а это всегда вторично.

В наше время общественно-политическую повестку определяет государство. Президент о чём-то заявил, Госдума что-то приняла. Посмотрите, что чаще всего становится информационным поводом для журналистов. В подавляющем большинстве случаев это события, которые были инициированы от имени государства. Даже либеральный, оппозиционный сектор в основном реагирует на инициативы, исходящие от власти.

Был период, когда общество гораздо активнее формировало информационные повестки. Можно сравнить топ «Яндекса» в 2011 году и в 2016 году. Как раз в тот период и начались громкие политические дела. Ждать подобной активности от юристов сложнее, хотя мы тоже пытаемся что-то делать на своём уровне.

Инициативы Мизулиной, Яровой, Мединского, Гундяева — это...

У меня есть простое объяснение всему этому. После развала Союза, в первой половине 90-х годов, в России сформировалась основа для либеральной идеологии. Либеральной — в смысле ценности свободы и прав человека. Всё законодательство, которое у нас тогда было принято, начиная с Конституции и кончая федеральными законами, отвечало довольно высоким стандартам демократического общества.

До конца 90-х годов на этом законодательстве формировалась правоприменительная судебная практика. У нас был период очень либерального и принципиального Конституционного суда, например. Даже при Валерии Зорькине. На этой волне Россия стала членом Совета Европы и признала юрисдикцию Европейского суда. Инерция этого импульса растянулась лет на 15, до середины нулевых годов. Все факторы, появившиеся с приходом Путина, включая его самого, должны были участвовать в этой парадигме либеральных ценностей. А это предполагало определённый формат поведения России в международных организациях, начиная с ООН, определённые контакты с основными мировыми игроками, тренд на интеграцию в глобальное сообщество, под которым подразумевается, прежде всего, западный мир. Это было ещё несколько лет назад. Хотели безвизовый режим с Европейским союзом, хотели в большую восьмёрку, в большую двадцатку, партнёрство Россия — НАТО. Наши попытки добиться всего этого несомненно привели бы к успеху. Потенциал теоретически был. В 2010 году 60 % россиян поддерживали американцев.

Ситуация стала меняться не так давно, и есть иллюзия того, что она поменялась достаточно серьёзно. На мой взгляд, это всё наносное и нестабильное. Мы живём в неком мираже, иллюзорном мирке.

Нашими законотворцами движет внутренняя политика Кремля, которая в 2012 году была названа Владиславом Сурковым «суверенной демократией», а потом на этом месте возникла идея национализации элит. Это случилось, когда между Кремлём и Западом, Путиным и Обамой, не знаю, между кем и чем, пробежала чёрная кошка. Политика России развернулась. Её целью стал максимальный отрыв, эрозия цивилизационных связей, которые были уже наработаны. Вследствие — разрыв финансовых связей, запрет выезда из страны некоторым категориям госслужащих, деофшоризация, закон об иностранных агентах, запрет иностранцам владеть СМИ и т. д.

Если мы разворачиваемся, надо ориентироваться на что-то другое. А что у нас есть из того, чем нам всем можно гордиться? Тут надо говорить о явлении, которое называется «навязанный спрос». Победа во Второй мировой войне. Далее — самодержавие, православие, народность. Русская православная церковь в этом смысле стала ключевым игроком, и дело Pussy Riot стало первым к тому звоночком. Именно тогда сформировалась задача Кремля привести РПЦ в мобилизационное положение. А началось с того, что патриарх призвал голосовать за Путина. Это привело к акции в храме Христа Спасителя. Никаких других способов реагирования не было. Тех, кто кидает шапки в девочек из Pussy Riot, надо спросить: «А вы на призыв патриарха паствой голосовать за Путина на президентских выборах в марте 2012 года как отреагировали?». Никак. Поэтому и имеете то, что имеете.

И всё же повторю: всё, что сейчас происходит, происходит в парадигме либеральных ценностей 90-х. Вы посмотрите, патриарх сначала высказался за запрет абортов, а потом забрал свои слова обратно. Почему? Потому что этот шаг выходит за пределы либеральной парадигмы.

То, что сейчас происходит в России, происходит и во многих других странах мира. Я говорю об усилении правых и консервативных взглядов. История с «Брекситом» Великобритании, ренессанс неонацистов в этой стране, нападения на выходцев из Восточной Европы. Всякие фриковые правительства, которые приходят к власти в европейских странах, — президент Чехии, правительство Венгрии, ренессанс правых партий во Франции, в Австрии. Антимигрантские настроения. Дональд Трамп в Штатах, Марин Ле Пен, Тереза Мэй, Реджеп Эрдоган — из той же породы. Сейчас пришло их время. Всё это покушается на стандарты и миропорядок, о которых цивилизованная часть мира в своё время договорилась. Насколько устои выдержат — покажет время. Неизвестно, насколько долго это продлится.

Что сегодня Совет по правам человека при президенте?

Он был обновлён осенью 2012 года. Появился почти новый состав. В течение всего 2013 года Совет был чуть ли не главной площадкой в стране, на которой реагировали почти на все значимые события: на любые инициативы, законопроекты, высказывания, формирующиеся тренды и практики. Там было ядро из 35-40 членов, которые всегда дружно поддерживали инициативу «встать в позу». Администрация президента довольно ревностно оценивала присутствие СПЧ в публичной сфере. Это была главная структура Администрации президента, представляющая её в публичном пространстве в образе «а Баба Яга против». Это было связано с тем, что тогда было очень много ограничительных инициатив.

Нельзя сказать, что Совет может похвастаться большими успехами в корректировке или отмене законопроектов. Совет изначально не имел такого влияния, и если кто-то, вступая в Совет, ждал иного, это было не оправдано. Основные усилия Совет направлял на активное формирование общественного мнения, оппонируя всем федеральным консервативным инициативам и структурам.

Всё изменилось в одночасье. Президент попросил у Совета Федерации разрешения использовать вооружённые силы за пределами России. Речь шла о Крыме. Было чуть ли не ночное заседание Совета Федерации во главе с Валентиной Матвиенко, и они всё это дело хором одобрили. Совет по правам человека очень оперативно подготовил заявление о недопустимости такого шага. Заявление подписала ровно половина членов Совета. Это было сделано публично, стало высшей точкой публичного представительства и последней каплей.

С этого момента началось снижение публичного присутствия и влияния Совета. Дальше характер его деятельности стал кардинально меняться. Я ничего не знаю об инструментах, которыми это достигалось, но это так. Сейчас общих позиций почти не заявляется, делегации Совета активно ездят по регионам, пытаются влиять на какие-то местные локальные истории. На это можно смотреть по-разному. Возможно, убедившись в невозможности оказывать влияние на федеральном уровне, Совет стал более эффективным в решении каких-то менее масштабных задач.