«Ожидание (Перейти через площадь)»: про 70-е, про сегодня

«Спектакль для двух клоунов с мультиком» — так в одной из характеристик анонсируется постановка по пьесе диссидента Льва Тимофеева «Ожидание (Перейти через площадь)», поставленная Вячеславом Чуистовым и сыгранная Андреем и Ириной Моляновыми. Истрёпанные нелепые клоунские парики, тюлевая юбка из-под тесного пиджака, смазанный грим призваны, наверное, подчеркнуть абсурдность происходящего. А «мультик» — это сменяющие друг друга изображения на пенопластовых блоках. На них то горят нарисованные лампочки, то ползают какие-то мерзкие гусеницы, то бегут строки из стихотворений Бродского. Весь спектакль проходит под монотонное гудение его голоса:

Не выходи из комнаты, не совершай ошибку.
Зачем тебе Солнце, если ты куришь Шипку?
За дверью бессмысленно все, особенно — возглас счастья.
Только в уборную — и сразу же возвращайся.
О, не выходи из комнаты, не вызывай мотора.
Потому что пространство сделано из коридора
и кончается счетчиком. А если войдет живая
милка, пасть разевая, выгони не раздевая...

Поначалу может показаться, что ты стал свидетелем банальной бытовой драмы. Он (в пьесе у героев нет имён, есть только Он и Она) — суетливый, не в меру жизнерадостный забулдыжка, бывший «король репортажа», уволенный из редакции (вполне может статься, что как раз за пьянку). Она — замордованная бытом, стиркой, глажкой, болеющими детьми и вечным безденежьем женщина. Не женщина даже — баба. Сама так про себя говорит: «Я ведь баба неплохая...». И начало спектакля — это маленький бытовой ад из бесконечного потока взаимных претензий в душной квартирке, где летом, в жару, законопачены все окна и задёрнуты шторы.

— У соседа сверху музыка гремит... и только второй этаж, четыре окна подряд — наши окна — все закрыто, занавешено, зашторено... окна пыльные, давно не мытые... Глухо! Как будто никто не живет. Прихожу домой — ты спишь, шторы задернуты, свет горит... Это хорошо? Скажи, в чем я не прав?

— Всё? Кончил? Выплеснул? Можно встать и отряхнуться?

— Все, вроде.

— Слышишь? Попугай на кухне повторяет: «В чем не прав... В чем не прав...».

А потом вдруг звучит слово «рукопись». Вскользь — сказано и забыто. А потом Она небрежно бросает в сторону: «Телефон отключили». И Он меняется в лице и кричит, багровея: «Ты же знаешь, что телефон отключают перед обыском или арестом!». И с этого момента совсем другой ад начинает разворачиваться на сцене.

Пьеса Льва Тимофеева — про политические репрессии, но не 30-х годов. Это уже 70-е. Уже повеяло свободой, но запах обманчив, свобода по-прежнему лишь иллюзия, и, увлёкшись ею, ты можешь дорого заплатить. Как заплатил сам Тимофеев за свои произведения, приговорённый к шести годам лагерей и пяти годам ссылки. Как заплатили коллеги главных героев — отправленная за решётку Регина, убитый в парадном Ванечка Скоробогатов. Коллег герои пьесы вспоминают на протяжении всего спектакля, где скандалы, как ты понимаешь вскоре, — лишь прорывающееся напряжение, а бытовая неустроенность — лишь естественный фон для происходящего.

Происходит, собственно, то, что Он написал обличительную Книгу, которая опубликована на Западе. Теперь в России энтузиасты перепечатывают её в самиздате. У Него под матрасом хранится ещё одна рукопись. А у Неё — ненависть и отвращение к Нему. Хотя на самом деле — липкий страх, выползающий наружу в ночных кошмарах: заберут, уведут, посадят, убьют... Ожидание неминуемого финала изматывает. Тревога назойлива, как жужжание мухи. Ночной звонок пьяного соседа (кончились сигареты!) лишает сил: ведь Он был готов к тому, что его заберут прямо сейчас, и возвращается в комнату с трясущимися руками. Она успокаивает, сжав зубы: «Ночью не арестовывают. Права не имеют. Цивилизация...».

В какой-то момент накрывает понимание: под нос сунули зеркало. Только пыль из 70-х смахни и смотри, любуйся на наше время. Долги и постоянная нехватка денег. Обои эти непоклеенные, потолок непобелённый, колготки драные. У дочки ангина: «Назавтра врача на дом вызывать, а у меня при одной мысли спазм — обхамят, обругают... и ничего от них не добьёшься...». Телевизор врёт постоянно. И бесконечным рефреном, назойливым мушиным гулом: «Надо что-то делать». Дверью в новую жизнь становится то побелка потолка, то мысль начать обливаться и бегать по утрам... А какие ещё варианты? Нет выхода из душной квартиры, где под окнами постоянно дежурят белые «Жигули» — наружное наблюдение.

«Надо что-то делать. Нужна динамическая разрядка. Что делают звери в клетке — они бегают туда-сюда, туда-сюда... Может быть, обои клеить?»

Это всё в пьесе. Это всё в спектакле. Это всё в нашей жизни, где лишение свободы за выход на митинг или репост уже перестали восприниматься как дикость и стали вариантом новой нормы. Самое страшное не это, впрочем. Мысль о том, что режиссёр поступил очень смело, поставив этот спектакль в наши дни, пугает больше прочих. Удивление по поводу того, что кто-то решился на подобное высказывание сегодня, — ещё одна новая норма.

Спектакль отчётливо делится на две части, и разделитель — бурная ночь, которой заканчивается скандал двух главных героев. Наутро Она другая, свежая, в хорошем настроении и белом халате. А он — в красной рубахе и с коробочкой свежих пирожных. На белых пенопластовых стенах, вместо старых газет и червей, — радужные цветы.

И он воодушевлённо рассказывает любимой, что встал с утра пораньше и перешёл через площадь! Да, вот так, во всех смыслах. Там, через площадь от дома, — редакция. И он отправился туда и повинился во всех грехах. Прощён. Осталось лишь публично признаться, что книгу на Западе опубликовали против его воли. И всё, всё будет в порядке! Он завтра же выходит на работу замом главного редактора, слышишь? Семья в безопасности, можно больше не бояться, можно не смотреть в окно на белые «Жигули», не просыпаться в холодном поту по ночам, не вздрагивать от звонка соседа...

Но Она не радуется, и сереют цветные обои.

— Ты не рада? Всё кончилось, всё хорошо.

— Рада? Чему рада? У меня муж умер. И с этим трупом мне дальше жить. Рядом... Смердит... Каждый день, каждый день...

— Ну, что ты говоришь... Не я первый, не я последний. Назвать фамилии? Якир, Красин, священник Дмитрий Дудко, Звиад Гамсахурдия в Грузии... Да мало ли их, не таких известных... Выступали, покаялись — и ничего, живут себе вполне благополучно...

— Как там... слепым умирать проще, слепой идёт через площадь... Слепой идёт через площадь... Нет, я с тобой жить не буду...

— Будешь.

— Всё, отойди от меня.

— Ладно. Я всё это придумал.

«Проверку мне устроил...» — цедит Она в ответ, собирая в коробочку недоеденные пирожные (между прочим, из редакционного буфета, из прошлой, спокойной жизни), но на белые стены возвращаются радужные цветы, и вновь звучит назойливый рефрен: «Надо что-то делать». Явно не в первый раз в нём прорывается решительное: уедем! Не ради себя, ради детей — уедем! И привычный набор вопросов: а куда? а как? а что мы там будем делать? и кому мы там нужны? И знакомая смесь надежды с сомнениями — отъезд кажется немыслимым.

«Неужели всё, что мы поняли, всё, что следует из нашей несчастной жизни, — это то, что нужно уехать?.. Тогда почему мы не уехали раньше? Когда Рыжий звал тебя, ты сказал, что хочешь понять себя в этой жизни... И мы поняли себя. Мы эту жизнь поняли. Регину в мордовском лагере поняли, Ванечку Скоробогатова в гробу поняли, тех мальчиков, которые, рискуя свободой, а может, и жизнью, по ночам печатают и распространяют твою книгу в „самиздате“, поняли, наконец, старушек у портрета Ленина... Мы Россию — поняли! И если мы уедем, не только мы останемся без России, но и Россия — без нас. Мы оставим Россию тем, что внизу, в машине... Понимаешь это?»

Они всё же решают уехать, но всем понятно, что этого не случится, ведь через минуту он уже заводит старую песню: «Если что-то делать, то делать. Скоро уже три. Идти за детьми? Я пошёл... Могу зайти на Палашевский рынок, в школу. Или, может быть, всё-таки белить? Если да — начинаем...». А потом звонок: племянник Ванечки Скоробогатова, тот, который книгу Его перепечатывал для самиздата, арестован. И за Ним самим скоро придут. Сегодня же, жди.

Он кладёт трубку, садится на кровать и роняет руки на колени. Но они теперь не дрожат. Нет больше страха. И не тускнеют больше обои. И она говорит спокойно и деловито: «Что делать нужно?». А он отвечает спокойно и легко.

Что надо делать?
— Пойду, закрою дверь: я когда пришел, хотел мусор вынести, но забыл...
— Забыл! Как такое можно забыть...
(Долгий звонок в дверь)
— Ну вот и всё. (Садится.)
(Снова долгий, настойчивый звонок)
— Входите! У нас — открыто!

Под занавес вновь звучит Бродский, только другое уже стихотворение:

Всегда остается возможность выйти из дому на
улицу, чья коричневая длина
успокоит твой взгляд подъездами, худобою
голых деревьев, бликами луж, ходьбою.
На пустой голове бриз шевелит ботву,
и улица вдалеке сужается в букву «у»,
как лицо к подбородку, и лающая собака
вылетает из подворотни, как скомканная бумага.
Улица. Некоторые дома
лучше других: больше вещей в витринах,
и хотя бы уж тем, что если сойдешь с ума,
то, во всяком случае, не внутри них.

***

• Лев Михайлович Тимофеев (родился 8 сентября 1936 года) — российский писатель, журналист, учёный-экономист и общественный деятель, диссидент. За свои произведения, распространявшиеся в самиздате, опубликованные за границей и передававшиеся радиостанциями «Свобода», «Голос Америки» и другими, приговорён по ст. 70 УК РСФСР («Антисоветская агитация и пропаганда») к 6 годам лагерей и 5 годам ссылки. Отбывал наказание в лагере «Пермь-36».
• Спектакль «Ожидание (Перейти через площадь)» был заявлен Мемориальным комплексом политических репрессий при поддержке пермского отделения Союза театральных деятелей РФ на грантовый конкурс Министерства культуры Пермского края «Арт-резиденция». Спектакль поставлен режиссёром Театра-Театра Вячеславом Чуистовым. Его сыграли Ирина и Андрей Моляновы, бывшие артисты театра «У Моста», создатели театрального проекта семьи Моляновых.
• Первый показ состоялся 25 октября, в рамках мероприятий, приуроченных ко Дню памяти жертв политических репрессий. Второй — в рамках научно-практической конференции «ГУЛАГ: Эхо войны и эхо победы», прошедшей в «Перми-36» 28-29 октября. Третий раз постановка была показана 25 ноября в Доме актёра. Дальнейшая судьба спектакля пока не ясна. Его создатели надеются, что Дом актёра сможет включить постановку в свой репертуарный ряд, однако решение такое пока не принято.