Мой гепатит

Биохимия крови показала повышенный уровень АЛТ и АСТ. Эти результаты сильно встревожили терапевта. Она тут же выписала направления на новые анализы: ВИЧ, гепатит B и гепатит С. Кабинет я покидал в состоянии «гроги». Придя домой, всё рассказал подруге. В страхе за неё провел бессонную ночь. Утром мы вместе сдали анализы. Она оказалась здорова, я — нет. У меня выявили хронический гепатит C.

Узнав диагноз, я погрузился в пучины интернета. Стал читать форумы и энциклопедии. От гепатита C умирало примерно 20 % всех заболевших. Разрушение печени происходило медленно, но неотвратимо. Однако в последние годы медицина шагнула так далеко, что от вируса научились излечивать. Для этого нужно было пройти курс противовирусной терапии. Коротко — ПВТ. Но тут была сложность — страшные побочные эффекты. Кто-то временно терял потенцию, у кого-то выпадали волосы, других уносила депрессия, иные сходили с ума от злости. Часто встречалась апатия, бессилие и бессонница. Как я понял, дело было в лекарственных препаратах, которые блокировали серотониновый каскад, из-за чего человек не мог испытывать положительных эмоций. Изнурив себя интернетным чтивом, я бросил это занятие, решив обратиться к более надежным источникам. На следующий день я приехал к терапевту. Она выдала мне направление на стационарное лечение в первой медсанчасти. Там должны были притупить остроту моего состояния. Через два дня я оказался в больнице. Было очень тихо — соседи по палате, преследуемые циррозом, предпочитали молчать. Тишина подстегивала размышления. Они крутились вокруг вопроса: «Как я заразился?». В итоге мысль замерла на двух вариантах: лечение зубов и шприц, всаженный мне в грудь человеком, у которого я пытался его отнять. Поначалу я жутко разозлился. Недолгое время тешил себя картинами кровавой мести. Потом вспомнил про дорогу, вымощенную благими намерениями. Банальность происходящего повергла меня в весёлость. Риторический вопрос — где ж я так нагрешил? — натыкался на конкретные ответы. Под вечер меня захватило спокойствие фаталиста.

Утро началось с капельницы, анализов и сомнительного завтрака. К еде подавали панкреатин. Больше не происходило ничего. Так продолжалось неделю. Потом к капельнице добавились уколы Эссенциале форте. Находиться наедине с собой было трудно. Спасали только книги... Несмотря на сложности в лечении, вызванные диабетом, под занавес стационара мне стало лучше, исчезла слабость и тошнота, восстановился сон. Получая выписку из рук врача, я получил и напутствие — обратиться в гепатоцентр и пройти ПВТ. Решение было серьезным: если я не выдержу терапию и брошу её, то сломаюсь окончательно, если же выдержу, то появится шанс «выпрямить спину».

Две недели я думал, искал в себе силы, настраивался и читал. Потом записался на приём в гепатоцентр. Последний располагался близ Центрального рынка, в больничном городке. Врач, ухоженная женщина лет сорока, работала по призванию. Она детально разъяснила мне концепцию лечения и ответила на все вопросы. Затем отправила на анализы. Из них стало ясно, что у меня третий генотип и небольшое количество вируса в крови. Это означало, что лечение продлится полгода и шансы на успех весьма велики. Но были и загвоздки. Курс ПВТ полагалось проходить за свой счёт. Дело в том, что только в порядке очереди и в тяжёлых случаях его проходили за деньги налогоплательщиков. И тут мне опять повезло: в моей ситуации с болезнью можно было справиться недорогими лекарствами. Месячный запас стоил 6 тысяч рублей. В него входил лайфферон, который полагалось колоть, и таблетки рибавирина — три утром и четыре вечером. Помимо денег на лекарства, требовалось разрешение эндокринолога. Его мне удалось получить без особых хлопот — на тот момент мой сахар не превышал цифру 7. Проделав все эти манипуляции и разрешив вопрос с деньгами, 8 декабря 2015 года я приехал в гепатоцентр, чтобы лечь в стационар и в этот же день начать противовирусную терапию.

Стационар располагался в том же больничном городке, что и гепатоцентр, и был одноэтажным зданием с высоченными потолками. Первый укол лайфферона, случившийся вечером, изменил моё представление о лечении. Препарат сбил меня с ног, уложил в постель и взвинтил температуру до 40 градусов. Потом мои кости, суставы и мышцы скрутило в жгут. В голове воцарилась неразбериха, и поток мыслей вдруг набрал такую стремительность, что я ничего не мог с ним поделать. В ту ночь я впервые ощутил, как ко мне подступает безумие. Это продолжалось примерно четыре часа. Заснуть мне удалось только под утро.

Следующий день был «выходным» — лайфферон полагалось ставить через день. Однако мысль — как же мне выдержать еще 89 уколов, отравляла передышку. Обратившись с расспросами к врачу, я получил обнадеживающую информацию — каждый новый укол переносится легче предыдущего. Информация оказалась правдивой — температура поднялась лишь до 39 градусов, мышцы ныли уже слегка, а мысли текли с привычной скоростью. После третьего укола я уехал домой и приезжал в стационар только для инъекций. Через две недели меня выписали из больницы. Началось домашнее лечение.

Первые полтора месяца прошли относительно легко. Слабость ещё маячила на горизонте, сон давался без особых усилий, а настроение было ровным. Правда, я стал замечать, что практически не читаю книг, не смотрю фильмов и редко слушаю музыку. Других побочных эффектов не было. Серьёзные трудности возникли в Ныробе, куда я приехал по служебным делам на излёте второго месяца терапии. Пустой и холодный номер гостиницы привёл меня в уныние. Непривычная обстановка и чувство потерянности схватили за грудки. Казалось диким вот здесь, когда надо работать, проявлять внимание и прозорливость, протирать мягкое место спиртом и вкалывать жутковатое лекарство, старательно прицеливаясь в нужный сектор. Ночью я испугался, что не справлюсь с работой. Утром полчаса лежал в постели, собираясь с силами. С этим надо было что-то делать. В тот день я принял решение, которое спасло меня в будущем. Оно было одновременно простым и сложным — максимально дисциплинировать свою жизнь. Держать равнение на собственные чувства и хотения я больше не мог — они уводили в оцепенение, мешали работать и побуждали культивировать болезнь и слабость, медленно превращая меня в плаксивого идолопоклонника.

Я встряхнулся и обратился к разуму и воле. Вернувшись из командировки, составил распорядок дня. Ввёл в свою жизнь физкультуру, обязал себя к чтению и написанию текстов. Упорядочил приёмы пищи, прогулки и шахматные тренировки. Стал учиться игнорировать эмоции и мысли. Беспощадно иронизировал по поводу своего настроения. Однако два раза в месяц со мной случались срывы. Особенно тяжелым выдался март, четвёртый месяц терапии. Ощущение, что я разбиваю и разбиваю скорлупу, а она всё вырастает и вырастает, заключая меня в безвоздушное пространство, сделалось невыносимым. В такие дни мой стержень гнулся, и лечение хотелось бросить. Я валился на диван и мог часами глядеть в потолок. Потом приходила злость. Она копилась и зрела, пока кто-то не вызывал её на себя. Безобразный ор, направленный на близких, кота, компанию Дом.ru или соседа с дрелью, выплёскивался настолько обильно, что поостыв, я не знал, куда деть глаза от стыда и беспомощности. Вскоре срывы стали мной предугадываться. Чувствуя их приближение, я нагружал себя шахматными задачами, Зощенко и Довлатовым, долгими лесными прогулками и думой о том, что когда-нибудь терапия закончится. Это помогло, и жизнь пришла хоть в какое-то русло. Но помогло не только это. В любой момент я мог обратиться к своему врачу и получить от неё поддержку и точные советы. И конечно, вряд ли бы мне удалось пройти эти четыре месяца без стоического понимания родных людей.

В апреле 2016 года, в пятый месяц терапии, я сдал анализы на гепатит C. Вирус в крови они не обнаружили. Несмотря на то, что этот результат нельзя было расценивать как окончательный, я расценил его именно так. По большому счёту, только тогда я по-настоящему поверил в свое выздоровление. Может быть поэтому, может быть в силу каких-то физических особенностей или потому, что кончилась зима, но оставшееся лечение прошло легче. Страшных побочных эффектов, которыми напугал меня интернет, не появилось. 4 июня 2016 года я поставил последний укол.

Спустя два месяца после окончания ПВТ я сдал анализы повторно. Результат остался без изменений. Однако во мне изменения были — вместе с гепатитом исчезла депрессия. Желание жить робко обживалось внутри. Мне удалось «выпрямить спину».

Венецианские сны

В больнице, где потрёпанный сканворд
мог заменить и время и пространство,
где сумма тел давала натюрморт,
а отчуждённость — смысл христианству,
лежал и я. Пружинистый покой
усугублялся близостью осины,
и комара преследуя рукой,
я наблюдал смятенье мнемозины.

К нам заходили. Женщина. Над маской —
лишь сеть морщин и водянистый взор,
скоблила пол и двигалась с опаской,
и бормотала, не вступая в разговор.
Ещё был доктор. Равнодушным видом
он походил на дальнюю родню.
Мелькали руки, битые артритом,
и было видно — хочется к огню.

И больше — никого. Такие встречи
нас вынуждали их же оценить.
И мы ценили. Днём. Но вот под вечер
хотелось хоть кого-то исцелить.
И жалостью — лоскутным покрывалом,
что сберегало многих и до нас,
мы укрывались. Вечность открывала
заслонку снов, незримую для глаз.

И мы скользили, рассекая волны.
Архитектура радовала взгляд.
Гондолы и Венеция. Колонны
не оставляли места для палат.
Палаты проступали с пробужденьем.
И с горечью фатальною в груди,
мы нагнетали дар воображенья
и мчались к колоннаде впереди.

Но спотыкались. Не хватало буйства.
Окно и тумба, пальма в синей кадке,
и зуд в носу, и как-то, в общем, пусто.
Так мы опровергались на лопатки.
Потом бродили по ступеням лестниц,
оглаживали дерево перил.
Маячил срок, длинною ещё в месяц,
маячил и надежду хоронил.

И только сны — старинные фасады,
солёный ветер, вёсла над водой,
служили той спасительной наградой,
которая, в сравнении с бедой,
не покорялась каменной границе —
прогнозам и диагнозу, и проч.
И потому светлели наши лица,
когда на землю набегала ночь.