Марина Оленёва и Сергей Толстиков: В любом классическом произведении можно найти сегодняшние мотивы

В минувшую пятницу 13 ноября, «Новая драма» представила премьеру этого года — спектакль «Сон господина Голядкина» по повести Ф. М. Достоевского «Двойник».

Можно сказать, что этой постановкой «Новая драма» продолжает поиск новых смыслов в классических произведения. В прошлом году в камерном театре состоялась премьера спектакля «Маскерад», в котором было не только первоначальное название пьесы Лермонтова, но и оригинальный, не изменённый царской цензурой авторский финал. У «Сна господина Голядкина» ещё больше особенностей. Во-первых, с 1846 года, когда Фёдор Михайлович Достоевский написал петербургскую поэму «Двойник», её единственным сценическим воплощением стал спектакль именитого режиссёра Валерия Фокина, поставленный в Александринском театре в 2005 году. Во-вторых, специально для этой постановки инсценировку в первый раз в жизни взялся писать артист «Новой драмы» Сергей Толстиков, который вынашивал идею постановки по «Двойнику» ещё со студенческой скамьи. В-третьих, над «Сном господина Голядкина» работает режиссёрский «тандем» — молодой режиссёр Дмитрий Огородников и художественный руководитель постановки и худрук «Новой драмы» Марина Оленёва. Нам удалось незадолго до премьеры встретиться с Мариной Оленёвой и Сергеем Толстиковым и побеседовать с ними о том, как долго рождался этот спектакль, в чём заключается изучаемая в нём идея «двойничества», зачем они переписывали Достоевского и почему произведения классической литературы актуальны сегодня.

Расскажите о предыстории этой постановки. Когда и почему решено было взяться за «Двойника» Достоевского?

Сергей Толстиков: Первое, что было, — это 2008 год, первый курс в Институте культуры, и я должен был показывать в качестве материала какое-то психическое состояние, какую-то определённую ситуацию из книги, из произведения. А я увлекаюсь Достоевским лет с 13-14 и выбрал для показа отрывок из «Двойника». Это и было отправной точкой...

Марина Оленёва: Я продолжу: Серёжа показал упражнение по этой повести. А так как мы постоянно даём студентам такие задания и работы, потом он ещё с одним студентом, Алексеем Корсуковым, который сейчас тоже участвует в этом спектакле, стали показывать какие-то кусочки, эскизы к этому произведению. Даже хотели вывести это к четвёртому курсу как курсовой спектакль, но так вышло, что были другие спектакли, да и ребята как-то попали в тупик в своей работе, и времени тоже не хватало. Работа была отставлена. Но в какой-то момент мне показалось, что пришло время. И в итоге мы решили: или сейчас, или никогда. Мне кажется, что это сейчас очень актуальное произведение. И от этого ощущения современности у нас пошла вся работа. Причём сразу решили, что инсценировку будет делать Серёжа — так как он в материале, чувствует его. Ведь я никогда не делала инсценировок, всю жизнь, за исключением давних-давних лет, ставила только по пьесам, и у меня по пальцам можно пересчитать спектакли по прозе. И он взялся за инсценировку, я пригласила молодого режиссера Диму Огородникова, ну, и процесс пошёл.

Получается, идее этого спектакля уже около семи лет? А почему вы держались за неё эти годы?

Марина Оленёва: Дело в том, что, когда это делали студенты, как мне кажется, это ещё не было так актуально, как сейчас. И если бы это была какая-то обычная студенческая работа, то её бы просто сделали и потом забыли. Таких работ, знаете, сколько бывает в институтах? Одна из причин, почему взялись за эту работу после «Маскерада», — мне показалось, что именно сегодня это произведение может прозвучать современно, как никогда. Серёжа со мной согласился, и другие исполнители тоже.

Вы считаете, что подошло время этого материала?

Марина Оленёва: Мне кажется, что да.

Чем именно цепляет «Двойник» сегодня, чем он современен и актуален?

Марина Оленёва: У нас же не просто двойник, который берётся из ниоткуда... Вообще, двойничество — это очень интересная и мощная тема, которая всегда была интересна и режиссёрам, и писателям. Здесь дело в другом, мне кажется, что эта история про то, как жил человек с неудовлетворённым самолюбием, честолюбием, неудовлетворённым мироощущением: ему казалось, что мир его не принимает. И он «родил» другого человека в себе — того, кто умнее, сильнее, ярче во всех отношениях. Грубо говоря, он переродился, и от перерождения человека и возникает его двойник. Это тот же человек, но в то же время другой. И тот, кто был изначально, умирает. Родился новый человек, а старый умер. Но умер не физически, потому что не могут существовать два одинаковых человека. Поэтому оригинал исчезает. И это очень злободневно, ведь, для того чтобы иметь внешний успех в материально-социальном плане, в нашем сегодняшнем мире человек обязан переродиться. Он должен какие-то качества убить в себе, а какие-то, наоборот, взрастить и воспитать.

Это диктует наш жестокий мир — что-то убивать в себе во имя успеха?

Марина Оленёва: Мне кажется, да, во имя успеха нужно что-то убить в себе. Но я имею в виду успех внешний. Человек вполне может быть успешен внутренне, если он чего-то достиг и его это устраивает. Но если он написал хорошую книгу, то не факт, что её напечатают. Творить можно, но если дело касается таких эфемерных вещей, как театр, кино, актёрство, — то здесь иногда, чтобы выйти на другой уровень, ты должен поступиться своими принципами и даже жизнью. Если в нашей постановке Обломов когда-то залезал под стол, как бы говоря: «Всё, я в этом мире не живу», то сегодня человек не полезет под стол. Он вылезет из себя и станет другим человеком. Вот эта идея нас и грела. Нам всем было трудно работать, поскольку каждый тянул в свою сторону, как «лебедь, рак и щука», не всегда находили общий язык в работе, не потому что мы спорили, а потому что где-то внутренне всё равно шли личные ассоциации.

Сергей Толстиков: Мне кажется, было сложно и потому, что это произведение ещё молодого Достоевского: когда он написал эту повесть, ему было двадцать пять лет, как и мне сейчас. Это было после «Бедных людей», ещё до ареста. Причём «Бедных людей» он, видимо, делал с оглядкой на других авторов, а тут решил выразить в произведении все свои комплексы, проблемы. К тому же это поэма, а поэмы вообще сложны в постановке. Про инсценировку «Мёртвых душ» Булгаков тоже говорил, что это невозможно сделать, хотя в итоге он сделал. А в «Двойнике» ещё месиво всяких личностных проблем. Тема затронута гениально, но написано очень сложно, запутанно. Было непросто распутывать это. Причём тема очень личностная, а у каждого человека к себе свои счёты. Поэтому у каждого своя боль была...

Марина Оленёва: Но в итоге приходили к общему знаменателю. К концу уже пришли. Серёже было очень трудно делать инсценировку, потому что он довольно долго репетировал роль двойника и не мог посмотреть на это со стороны.

Сергей Толстиков: Сначала я репетировал самого Голядкина, а потом и двойника.

Марина Оленёва: А сейчас мы вместо него поставили другого актёра, который в институте как раз репетировал двойника. И когда он отстроился от этой пары: Голядкин — двойник, взглянул со стороны на неё, ему сразу стало легче довести до конца инсценировку. Мы ведь совсем недавно ещё даже финала не имели. Инсценировка всё время рождалась в процессе. Это тот редкий случай, когда спектакль не только рождается на сцене, но ещё и его текстовая структура также рождается в процессе. Серёжа может принести новый вариант какого-то куска, и я, хватаясь за голову, говорю: «Когда мы будем это переделывать, ребята! Времени нет — скоро премьера!». Но, с другой стороны, любой новый вариант был лучше предыдущего. Это интересный процесс, хотя и очень сложный.

Я знаю, Сергей в первый раз в жизни написал драматическое произведение, насколько сложно делать это без опыта?

Сергей Толстиков: Да, это первая моя подобная работа. Причём она была вынужденной. Я вынужденно пришёл к необходимости написать инсценировку. Сначала я думал просто компилировать куски, химичить, просто переставлять текст Достоевского, так как нужно. Потом, после какого-то времени, я пришёл к выводу, что так не получится, и нужно свои слова добавлять. В конце концов, я пришёл к тому, что пришлось всё переписывать своими словами. Не знаю, хорошо это или плохо. Надеюсь, Достоевский меня простит.

Марина Оленёва: Ну, не всё переписано, там есть диалоги, которые остались.

Сергей Толстиков: Да, есть куски из Достоевского, но они, как ни странно, из совсем другого произведения. Там очень много цитат из Достоевского.

Сергей Толстиков: Но всё-таки мы в финале сюжет изменили.

Марина Оленёва: Да, финал другой, не как у Достоевского. В конечном итоге это получилась не простая инсценировка, а оригинальное произведение по мотивам. И мы на это имеем полное право.

Сергей Толстиков: Можно сказать, я благодаря этой работе открыл в себе кукую-то новую способность.

Марина Оленёва: А я хватаюсь за голову от всего! Потому что время идёт-идёт, а у нас каждый раз что-то заново случается.

А почему решили изменить название на «Сон господина Голядкина»?

Сергей Толстиков: Сон — как некий переход в другую реальность. Это ход, который помог собрать все эпизоды, понять стихию, то есть провести это всё через иное измерение, через которое это произведение можно понять.

Марина Оленёва: Серёжа здесь сравнил «Двойника» с другим произведением Достоевского — «Сон смешного человека», — и они очень параллелятся друг с другом. К тому же мы всё равно немного ушли от Достоевского и поменяли название, чтобы люди ни ждали постановки именно этой повести.

Можно сказать, что это не постановка конкретного произведения, а размышление на определённую тему?

Сергей Толстиков: Вообще, главная проблема — это решить очень сложный вопрос. Вопрос, который формулирует такие выражения, как «человека как подменили», «человек здесь один, там другой», «я от него такого не ожидал», «был вроде нормальный парень, стал вот таким». Вот такие моменты, когда человек вдруг, неизвестно почему, резко меняется. И эти повороты, двойные стандарты, описанные у Достоевского, и в наше время тоже встречаются.

Марина Оленёва: В наше время они встречаются даже чаще, чем в какое-то другое.

Сергей Толстиков: Да. И даже слова человека можно повернуть так, можно эдак. Это везде, и в политике, и в социальной сфер, есть какое-то «двойное дно». Сейчас время «двойного дна». И это и в человеке видно, когда он сам начинает в этом запутываться. И этот спектакль — попытка найти ответ. Ведь вопрос сложный, запутанный, очень страшный и жестокий.

Марина Оленёва: На самом деле нам хотелось именно задать эти вопросы... И пускай зритель сам отвечают на них. Мы надеемся, что всё-таки каждый выйдет со спектакля с этими вопросами в мыслях.

В релизе сказано, что всё это будет подчёркиваться музыкальной и художественной составляющей...

Марина Оленёва: С нами работает замечательный художник — Любовь Мелехина. Она член нашей команды. И её творческое влияние на спектакль огромно.

В «Двойнике» довольно сложный, но очень затягивающий язык, которым оно написано. Язык тоже поменялся в связи с тем, что всё переписано?

Марина Оленёва: Не везде, есть целые нетронутые куски, которые просто взяты из произведения «Двойник», эпизод «Фонтанка», например.

Сергей Толстиков: Всё равно я пробовал понять язык... Здесь особый стиль, ведь Достоевский в этой повести пробовал работать с языком.

Марина Оленёва: Серёжа говорил, что это поэма, а оттого что это поэма, там почти нет диалогов. Всё время идут куски описательные, причём они очень эмоциональные, они как будто не действенные, а атмосферные. К тому же это не литературный спектакль, когда мы читаем текст Достоевского. Поэтому нам пришлось всё это выводить на какие-то диалоги, на какие-то действенные вещи.

Сергей Толстиков: Кстати, сегодня Марину Андреевну ждёт сюрприз, потому что я переписал «Фонтанку»!

Марина Оленёва: «Фонтанку» не позволю! Хотя интересно, что он всегда приходит и говорит, что очередной фрагмент переписал, хотя нам нравился прежний вариант. Потом читаю и думаю, что нет, пожалуй, новый вариант даже лучше. Постоянно идут такие изменения, все, кроме меня, уже привыкли.

Коллективно вопросы решаете?

Марина Оленёва: Да, потому что все люди достаточно умные, взрослые. И что-то, конечно, виднее со стороны, но какие-то вещи мы обсуждаем все вместе. Мне кажется, это всегда очень интересно. Я вообще это очень люблю в театре, когда я работаю с командой и можно собраться всем вместе и обсуждать работу. Тогда получается гораздо интереснее, чем может придумать один человек. Не потому что он глупый, а потому что коллективное творчество всегда сложное, но интересное.

Сергей Толстиков: И это расширяет «экологическую» нишу. Она становится более разнородной и интересной. И даёт наибольший зрительский охват. Но это очень долгая работа.

Марина Оленёва: Зато интереснее. Потому что тогда возникает какое-то коллективное решение. Когда актёр принимает участие в процессе создания спектакля, сам решает какие-то вещи, то ему потом интереснее работать.

Сергей Толстиков: Мне кажется, и этот спектакль будет расширяться.

Марина Оленёва: Будем надеяться, тьфу-тьфу-тьфу.

Сергей Толстиков: Ведь бывают спектакли с очень жесткой структурной сеткой. А «Сон» будет по-другому сделан.

Второй сезон подряд в Камерном театре «Новая драма» идёт премьера классического произведения, но с неклассическом подходом. В «Маскераде» у вас был другой финал, тут тоже говорите, что будет текст переписан. Для вас это поиск в классике чего-то нового?

Марина Оленёва: Да. Когда мы создавали театр и к нам пришло это название «Новая драма», мы с самого начала об этом говорили, потому что мы себя заявили «Чайкой» Чехова. Первый спектакль театра у нас был по современному автору — «Август» Хмелёва — поэтому мы решили, что мы будем ставить современную драматургию обязательно, и одновременно будем ставить классику. Но классику, которую мы всегда хотим прочитать максимально с точки зрения сегодняшнего дня. То есть не классика, как она написана, а понимание не столько буквы автора, сколько его духа. Причём дух, который сегодня звучит. Поэтому мы и называемся «Новая драма», потому что основываемся на сегодняшнем понимания этого материала, ведь в любом классическом произведении можно найти сегодняшние мотивы. Поэтому и «Маскерад», поэтому и Достоевский. Но это разные жанры абсолютно.

Сергей Толстиков: Но это эпоха романтизма. Вообще сложно романтизм делать в нашу эпоху постмодерна. Если там было крушение идеалов, то постмодернизм не предполагает никаких идеалов вообще. Крушить нечего.