«Всё проходит, особенно благополучие». Историк Вячеслав Раков — о глобальном кризисе, политике памяти и десоветизации

Вячеслав Михайлович, как бы вы охарактеризовали сегодняшний цайтгайст, «дух времени»?

— Я бы назвал наше сегодняшнее состояние историческим переломом. Мы свидетели и участники завершающего действия прежнего исторического цикла. Занавес закрывается. Старая эпоха, эпоха модерна, заканчивается. Она началась где-то в XVII-XVIII вв. в Европе, перешла на «паровозный ход» в XIX в. и в XX в. охватила весь мир. В первой его половине она пережила первый кризис (две мировые войны и Великая депрессия), однако благополучно миновала его и во второй половине прошлого столетия достигла кульминационной фазы.

Вторая половина XX в. прошла под знаком деидеологизации (ответ на сверхидеологизацию его первой половины). Возникает иллюзия «конца истории» (Фрэнсис Фукуяма): история достигает «зрелости», воплощённой во всемирном торжестве либерально-демократических ценностей. Отныне «открывать» уже нечего, основные исторические противоречия разрешены — остаётся лишь двигаться по проложенному руслу.

Одновременно складывается постмодернистская философия, также претендующая на завершение истории — истории идей и доктрин. «Больше никаких идеологий» («never again!») и никаких идейных претензий. Всё уже сказано: наступает время мыслительной комбинаторики (игры имеющимися смыслами), «нарративов» (сменяющих «метанарративы») и культурных миксов — вот существо постмодернистского инструментария. «Большие ценности» и «большие проекты» должны уступить место ценности жизни. «Жить, чтобы жить». В переводе на язык рубежа XX-XXI вв. это означает: «Жить, чтобы потреблять». Большой потребительский стиль вместо «больших ценностей». Вторую половину прошлого и первую треть нынешнего столетия мы с полным правом можем назвать эпохой потребления. Никогда жизнь не была столь благополучна. Но если жизнь хороша, то чего же вам ещё?..

Сейчас мы неохотно начинаем признавать, что ничто не может длиться слишком долго, что всё проходит. Особенно благополучие. Эпоха потребления уходит в прошлое, нравится нам это или нет. Начинается новая эпоха. Она, как водится, начинается с кризиса и с сопровождающей его переоценки ценностей.

И первой начала ломаться экономика?

— Нынешний кризис видится мне всеохватным: от экономики и политики до климата и человеческой психики. Это кризис эпохи, а не отдельной области жизни. Сюда я отношу и идеологию. В условиях нарастающего неблагополучия и неопределённости прежняя установка на деидеологизацию перестаёт быть актуальной. Произойдёт, если уже не происходит, реабилитация ценностей. Потому что только ценности являются источником мотивации в любой крайней, «терминальной» ситуации.

Назад к идеологии? Отсюда тот самый консервативный поворот?

— История движется контрастами, циклами. Мы пожили, говоря условно, «без ценностей», «не беря в голову», но сейчас это время заканчивается. Оказалось, что если жить без ценностей, начинается деградация. В отсутствие ценностной опоры любая иная опора оказывается ненадежной. У французского историка Фернана Броделя есть выражение «страна под напряжением». Говоря иначе, выигрывают те страны (а равно и люди), в которых присутствует выраженная культура усилия. Продолжая жить в парадигме «конца истории» и в парадигме постмодернизма, мы рискуем оказаться в ситуации «позднего Рима», иными словами, в ситуации вырождения. Отсюда спонтанный (или уже сознательный) процесс реабилитации ценностей. Отсюда же и потребность в известной реидеологизации. Понятно, что реабилитация ценностей не совсем то же, что их реванш. В последнем случае нас ожидает новый вариант сверхидеологизации.

Но в России консервативные ценности навязываются сверху. Разве их разделяют обычные люди?

— В любой стране «ценности» навязываются сверху, в особенности сейчас, когда власть располагает для этого почти неограниченными суггестивными возможностями. Мы живём под прессом исходящих извне внушений. Что до консервативных ценностей, то, по моим наблюдениям, большинство из нас настроены, скорее, консервативно. Например, большинство россиян боятся резких перемен в стране, то есть потрясений, и я их вполне понимаю. Мы уже не единожды рушили до основания старый мир — ещё одного раза мы рискуем не пережить...

Нужно добавить, что российский «народный» консерватизм — явление преимущественно бытовое, социально-психологическое, а не идеологическое. Если же он идеологизируется, а этого можно ожидать, то это будет несколько иной, в отличие от официального, консерватизм. В нём будет преобладать идея социальной справедливости, во многом несовместимая с тем, что мы видим в нашей социальной и политической реальности.

Меньшая часть нашего общества настроена либерально-демократически, а не консервативно: равенство всех перед законом, ответственность власти перед обществом, право граждан на свободное волеизъявление... В чём-то два этих социальных сегмента (и две идеологических направленности) могут сблизиться, например в нетерпимости к коррупции, и тогда может сложиться общая идеология обновления. Назову её консервативно-либеральной. В то же время в истории нашей страны никогда не было диалога консервативных и либерально-демократических начал. До последнего времени мы не знали культуры диалога. Мы предпочитали (и предпочитаем) драться, а не слушать другого.

И последнее замечание: «нормальная, естественная» идеология рождается, «выдыхается» исторической почвой, а не транслируется властью. Она не артефакт, а веление времени.

Вместе с консервативным поворотом в России мы наблюдаем отказ от образа будущего. Почему это происходит?

— Во второй половине XX века в России и в мире был почти религиозный культ будущего. В будущее смотрели с оптимизмом и верой. Это было вызвано ростом благополучия и научными успехами. «И на Марсе будут яблони цвести». Одним из наиболее примечательных симптомов культа будущего был расцвет жанра фантастики в литературе и в кино. Азимов, братья Стругацкие, Иван Ефремов — всем этим моё поколение зачитывалось и даже бредило. Сейчас будущее меркнет, инфлирует на глазах. Оно становится основным источником тревоги. Более того, возникают апокалиптические настроения. Но если не будущее, тогда прошлое (настоящее слишком изменчиво, чтобы стать точкой опоры). Поэтому на нас надвигается прошлое, оно начинает заменять собой будущее в качестве путеводителя. И оценка прошлого, политика памяти становятся всё более важными.

В этой связи возникает вопрос о политике памяти. Некоторые вещи мы не просто не помним, но стараемся забыть, например политические репрессии. Или до сих пор не можем договориться о советском прошлом.

— У нас очень сложное историческое прошлое. Наша история разрывная — на это в своё время обратил внимание Николай Бердяев в книге «Русская идея». Запад таких частых и резких разрывов не знал. Он развивался на основе преемственности. Например, в Англии была только одна революция, в XVII веке. После этого англичане решали свои проблемы посредством политического диалога и компромиссов. Они научились слушать и договариваться. Не сразу, но к тому же пришли французы, а затем и немцы. У нас же, как уже отмечалось, не возникло культуры диалога. Поэтому либо то, либо это. Tertium non datur. В переводе на русский: «Мочи их, ребята!»

Последний разрыв с прошлым в России произошёл на рубеже 1980-1990-х годов. Прошлое в очередной раз попытались стереть из коллективной памяти или предельно скомпрометировать его. Нужно ли говорить, что это не слишком продуктивно? Отказываясь от своего прошлого, каким бы оно ни было, мы отказываемся от себя, от возможности, в частности, разобраться со своими историческими грехами. Мы не можем уйти от своего прошлого, но мы можем видеть в нём свои ошибки и преступления, чтобы не повторять их. Мы получаем возможность измениться к лучшему, если мы проходим средним путем: между сциллой самоотрицания и харибдой самоуспокоенности. Здесь можно вспомнить Пушкина: «И горько жалуюсь, и горько слёзы лью, / Но строк печальных не смываю».

Договориться ведь не могут не только люди, но и власть и общество.

— В России всегда существовали две исторические субстанции: власть и народ. И диалога между ними не было. Был монолог власти, прерывавшийся порой «русским бунтом». Хотелось бы, чтобы эта традиция, наконец, прервалась, чтобы народ мог говорить, делая это спокойно и обстоятельно, а власть слышала бы народ и вынуждена была отвечать на гражданское давление снизу. Я думаю, что сейчас для этого уже есть определённые условия.

Какие?

— Есть Сеть, в которой пока существует известная свобода слова. Затем, экономически, политически и культурно Россия интегрирована в глобальный мир. Мы уже не можем быть вполне «закрытой страной». Заходя в интернет, я вижу, что люди не фетишизируют власть: они смотрят на неё достаточно трезво. Возможно, впервые в нашей истории мы «выговариваемся», не накапливая в себе избыточное внутреннее напряжение, не двигаясь в сторону «русского бунта». Возможно, мы уже готовы к диалогу с властью. Но готова ли к этому она?

Один из вопросов, по которым никак не удаётся договориться, — это десоветизация российского общества. Это нужно сделать, чтобы двигаться дальше?

— Советское время — часть нашей истории, нравится нам это или нет. Одна из крайних точек зрения — объявить её историческим пробелом. Я с этим не соглашусь. Советское время встраивается в общеисторический сценарий России. Советская цивилизация — по-своему закономерное следствие предшествующей российской истории. Накануне революции 1917 года в России существовал, судя по некоторым работам, критический уровень социального и имущественного неравенства. Российская модернизация не была завершена в отпущенные ей сроки. Архаические начала не были в достаточной мере скорректированы и «нейтрализованы», отсюда революционный взрыв. Я склонен признать, что социалистическая идеология отвечала в то время ожиданиям большинства, поэтому я не могу считать советское время чем-то случайным. На самом деле, всё намного сложнее.

Отвечаю на ваш вопрос: десоветизация, разумеется, нужна. Но она должна происходить естественным образом, а не форсированно. Это глубокое зондирование. В той же мере мы должны отрефлексировать весь наш исторический опыт. Десоветизация, таким образом, не нечто исключительное.

А что вы понимаете под «десоветизацией»?

— Это прежде всего понимание того, что в советское время мы пережили ряд исторических трагедий, в частности государственный террор. Десоветизация не вычёркивание событий и имён из нашей памяти. Она начинается изнутри. Мы не просто листаем трагические страницы советского прошлого, мы принимаем на себя ответственность за него, несмотря на то, что большинства из нас тогда ещё не было. Мы испытываем боль от произошедшего. Итогом становится то, что называется покаянием. Или, если проще, мы становимся другими: более взрослыми, более ответственными, более эмпатичными.

Десоветизация не означает отказа от своего прошлого, прошлого наших ближайших предков. В то время было, на мой взгляд, и немало хорошего. Например, мы были более открытыми, мы ещё не утратили культуры солидарности. Неслучайно мы порой с ностальгией смотрим старые советские фильмы.

Думаю, простота и душевность советского общества была порождена отсутствием частной жизни, людей загоняли в коммуналки и коллективы.

— Да, индивидуальная жизнь и личная свобода — это важно. В советское время этого недоставало. Частная жизнь появилась только во время «оттепели». И всё же свобода, не уравновешенная простотой и душевностью, чувством общности кажется мне свободой одинокого волка. Мне бы хотелось баланса этих начал, того, что я назвал бы цивилизационным синтезом. В 90-е годы мы получили «частную жизнь» и вместе с ней зоологический индивидуализм и разобщённость. Мы не только утратили «общинное» начало, но вместе с ним из нашей жизни ушла и «теплота». Теперь мы живём в холодном обществе. Баланса частного и общего вновь нет. Это меня тревожит. Мне бы хотелось, чтобы «баланс» был воспроизведён на новом уровне.

Сегодня, мне кажется, мы начинаем испытывать тоску по сочувствию, по духу общности. Отсюда волонтёрское движение и движение зоозащитников. Если мы живой народ, мы будем двигаться от этих ростков к каким-то побегам, стебелькам и тогда, может быть, мы поймём, что все мы одной крови и что кричащее отсутствие справедливости в нашей жизни оскорбляет всех нас.

Улицы многих российских городов хранят память о советском прошлом. И этого не изменить...

— Новая волна размышлений над десоветизацией облика Перми спровоцирована приближающимся 300-летием города. Пермь в том виде, в котором она существует, родом из советского времени. От дореволюционной Перми осталось немного, и это нужно всячески оберегать. Появились и другие точки развития — малые реки Перми, которые в советское время были загнаны в трубы (экологический ГУЛАГ). Выпустить их на волю, очистить их, благоустроить речные долины — это тоже десоветизация.

Если архитектурный облик Перми не изменить, то улицы и районы можно. Нужно ли возвращать дореволюционные названия? А другие улицы переименовывать?

— Мне кажется, названия улиц и мест Перми должны отражать всю историю города. Пермь как зеркало собственной истории. Наименование и переименование улиц, районов и местечек должно происходить на основе общественного консенсуса и не должно оскорблять чувств тех, кто живёт в Перми.

Это утопия!

— Это идеал, к которому нужно стремиться. Возвращены исторические названия улицам Орджоникидзе, Коммунистической, Большевистской, Карла Маркса... Это произошло совсем недавно, однако я не думаю, что их переименуют «обратно»: старые названия закрепились, люди их приняли.

Хорошо, а что делать, например, с улицей, названной в честь Розалии Землячки?

— Процесс переименования уже запущен. Возможно, ещё какие-то названия советского времени будут заменены, но для этого нужны изыскания и встречные предложения: чем именно заменить прежние названия. И конечно, необходимо общественное обсуждение. Сейчас оно, например, проходит в фейсбуке. К чему это приведёт, никто не знает, но его стоит продолжать. Какое-то время назад единоросс Игорь Сапко предложил переименовать сквер Розалии Землячки. После этого о Землячке стали писать, что она была честным и самоотверженным человеком, а не просто топила белогвардейцев в Крыму. То есть здесь всё надо раскапывать.

У нас есть не одна улица Розалии Землячки, но целый район, названный именем Дзержинского. Вам не кажется, что мы живём в шизофренической реальности: топонимика не отражается реалий сегодняшнего времени?

— Переименовывать или нет, будет зависеть от того, готовы ли горожане отказаться от этого названия района, улицы и сквера. Для этого нужна дискуссионная платформа и общественная инициатива. Помимо фейсбука, местом обсуждения может стать, например, городская дума.

Говоря о десоветизации пермской топонимики, нельзя обойти историю репрессий советского времени. На карте Перми должны присутствовать и имена тех, кто был несправедливо репрессирован в годы политического террора. Они уже появились на мемориальных табличках. Без них история Перми будет не только неполна, но и намеренно искажена. Можно ли убедить людей в необходимости возвращения этих имён в нашу жизнь? Будем на это надеяться и что-то для этого делать.

Радикальная десоветизация в области городской топонимики сейчас, на мой взгляд, невозможна. Да она и не нужна. Не стоит слишком торопить время. Давайте будем разговаривать друг с другом, оставаясь вместе с тем при своём. Давайте помнить, что все мы в одной лодке и что многие из нас не умеют плавать. Тогда всё будет идти своим чередом, в том числе и десоветизация.

***

Читайте также:

«Это война с призраками и позавчерашним днём». Профессор Олег Лейбович о переименовании улиц Перми и битвах с прошлым и настоящим.

Разбор: кто и почему хочет стереть с лица Перми имена революционеров.

Тест: Почему улицы и районы Перми получили такие названия?