Альберт Макаров: «Возвращение на Родину всегда очень трогательно и душевно»

Начнём с довольно стандартного вопроса: как вы решили стать артистом?

— Я из Перми, воспитывался в детском доме, у нас была замечательная школа искусств. Я ходил на домру, балалайку, в общем, на все музыкальные инструменты. Но в какой-то момент пришло осознание, что, для того чтобы достичь каких-то успехов в музыке, нужно трудиться, а для профессии артиста много усилий не требуется... Но это я сейчас так шучу. На самом деле просто понравилось. У нас был маленький пошивочный цех, я очень любил примерять разные костюмы. В школе у меня всегда было плохо с учёбой: не складывалось ни в точных науках ни в гуманитарных. И тут в какой-то момент я понял, что если хорошо выступать, то мне всё будут прощать. В общем, актёрство стало способом уходить от того, чтобы меня ругали. В детском доме многие даже возмущались: «Почему у него такая плохая успеваемость, у него сплошные двойки, но в то же время его все любят и он на разные конкурсы ездит...». Я действительно много выступал, играл и пел на различных конкурсах... Потом поступил в наш Пермский институт культуры, который сейчас отмечает своё сорокалетие. Там проучился два года и уехал в Петербург.

А у каких мастеров учились в ПГИКе?

— Я учился при Пермском ТЮЗе у Скоморохова, это один курс. А второй курс я учился у Ильева Виктора Афанасьевича. У меня здесь становление было. Но я скажу, даже оглядываясь назад, имея опыт Санкт-Петербургской театральной школы: в Пермском институте выдающиеся педагоги, хотя считается, что у периферийных театральных вузов уровень ниже. Но в Перми есть педагоги — настоящие самородки.

Которые даже не хуже столичных?

— Нет, не хуже, а местами даже и лучше. И это замечательно.

Но потом вы всё-таки поступили в Санкт-Петербург и там отучились?

— Да, я уехал в Петербург. И практически до августа этого года я жил в Питере, но принял решение, что нужно уехать. Не знаю, насколько всё сложится здесь... Для меня именно в пермском «Театре-Театре» всё как-то сошлось. В том смысле, что здесь много музыкальных вещей, которые я очень люблю: музыка, мюзиклы, пение... Здесь шикарный оркестр. Такого нет ни в одном театре, если говорить о драматических театрах... И у меня грандиозные планы, но пока мало свободного времени, чтобы всё реализовать.

То есть эти ваши детские музыкальные увлечения сохранились? Я даже в интернете находил разные ваши песни, записи...

— Да, конечно. Я всегда считал, что нужно уметь играть на гитаре, фортепиано... Это всегда пригодится. Этот «багаж» я и таскаю с собой повсюду. Я иногда, когда распеваюсь, так разойдусь, что некоторые коллеги стучат мне в дверь с криком: «Заткнись уже! Сколько можно орать!».

Я даже находил информацию, что вы сотрудничали с театром Елены Камбуровой?

— Да, был у меня такой период. Не очень удачный опыт. Я даже не особо хочу вспоминать, потому что был очень юн. И нужно было переезжать в Москву. А я был после детского дома, не имел никакой финансовой опоры и чего-то испугался. Хотя, может быть, не надо было пугаться, стоило остаться там. До сих пор, кажется, Елена Антоновна меня не самым добрым словом вспоминает.

Вы ведь довольно успешно работали в петербургских театрах, были отмечены наградами, играли в постановках Льва Додина?

— Это был хоть и тяжёлый период, но, что называется, сладостный. Я не хочу сказать в обиду режиссёрам, с которыми работал после, но Додин — это единственный режиссёр, с которым у меня был полный контакт. Я был готов работать днями и ночами, потому что это было интересно. И он меня понимал, и я его понимал. Но не получилось, потому что в Петербурге очень трудные условия. Не всякий выдержит. И Петербург очень дорогой город, нужно зарабатывать, и у меня вышел конфликт из-за съёмок... Нужно было выбирать — либо театр, либо деньги. Хотя у многих известных актёров, таких как Даня Козловский, Лиза Боярская, с этим проблем никаких не было. А вот к приходящим молодым артистам предъявлялись совсем другие требования. Мне кажется, это нечестно. Но это тоже был очень дорогой опыт... В Перми же я немного в другой специфике работаю, но я думаю, что и здесь случится у меня серьёзная драматическая работа. Пока не скажу, что здесь меня занимают в том, в чём мне хотелось бы...

Худрук театра, Борис Мильграм, говорил прессе, что театр теперь ориентируется на ведущих артистов...

— Но я понимаю, что пришёл в сентябре, что так сразу ничего не будет, потому что у театра свои планы, он не может из-за одного артиста всё менять... Но я надеюсь. Тем более, Борис Мильграм был у меня на спектакле в Доме актёра, они были с Владимиром Гурфинкелем. И мне показалось, что оба немножечко повернулись в мою сторону. Эта работа — мой моноспектакль «Последняя ночь последнего царя». Понятно, что в ней есть какие-то режиссёрские шероховатости, но, в общем, за работу мне не стыдно. Но есть за что и стыдно. В театре, понятно, приказ, распределение вывесили и начали работать. Но кто что хочет сыграть? Я вот, например, хочу Гамлета сыграть, какие-то ещё выдающиеся роли. А меня в «Голубую комнату» или ещё в какие-то такие лёгкие работы ставят. Но я думаю, что всё сложится.

Возвращусь к вашему рассказу о работе в Санкт-Петербурге, вы упомянули, что много снимались там. Я знаю, что вы сыграли в фильме у Алексея Германа-младшего, в «Бумажном солдате», если я не ошибаюсь. Каково это работать с таким режиссёром, с известными артистами?

— У меня чуть больше десяти сериалов и работа с Германом... В общем-то, это небольшой киноопыт. И хочу честно сказать, что кино мне не близко. Это не мой жанр. Я понял, что это совершенно другая профессия. Нас в академии, например, не учили работать перед камерой... И признаюсь, что за все те работы мне тоже стыдно, потому что смотришь и думаешь: «Боже мой!..» Вот, например, я знаю, что Чулпан Хаматова (мы до сих пор с ней поддерживаем дружеские отношения) иногда говорит о своей работе в кино: «Я даже смотреть это не могу!». Хотя, по мне, она выдающаяся киноактриса!.. Что касается сотрудничества с Германом... В семь утра мы все приезжали на «Ленфильм», а на площадку выходили только в два часа дня. Я не понимал, зачем всех собирать так рано. Вообще сам процесс создания большого кинофильма очень интересен. Например, на сериалы мы приезжали, и на нас тут же надевали костюмы, тут же нас снимали... А здесь было всё очень серьезно. Случалось, что кадр какой-то не получался, и Алексей Герман-младший говорит: «Давай, беги в Шуваловском парке десять километров». А была осень, сыро, и мне пришлось бежать по лужам. Герман сказал: «Засекайте, пусть он бегает полчаса». Все ушли. И пока я полчаса не пробегал запыхавшийся, ничего не сняли. Вот такой очень интересный подход к работе... Мне казалось, что моя работа должна была быть большой, потому что столько всего было отснято. Мой герой был из заглавных. Но, когда я увидел финальный монтаж, он меня немножко разочаровал. Все мы хотим, чтобы нас было больше, и мне казалось, что со мной было много интересных моментов и планов, но ничего из этого не попало в окончательную версию. И он показался мне каким-то развалившимся. Но фильм был очень хорошо принят. И в Европе, в частности.

Образ ваш был развалившийся?

— Да, меня очень сократили! Получается, я где-то появился, ещё появился, потом меня в барокамере зажарили. И всё. Хотя линия моего героя должна была сквозной нитью идти через фильм. Не получилось. Не знаю почему. Хотя, конечно, эта работа пошла мне в копилку. В отличие от сериалов, где просто штамповка...

Значит, почувствовали разницу между кино и сериалами?

— Она разительная, и прежде всего — в материале... Знаете, какая мечта любого питерского актёра? Сняться в «Улицах разбитых фонарей». Я там сыграл. У меня была 35-я серия 13-го сезона. И первое, что делают артисты, — это на площадке ищут сценариста: того, кто всю эту муть написал! Потому что там ничего не понятно и ничего не сходится. Начнём с того, что можно даже текст не учить. Это мне потом Александр Половцев (исполнитель роли майора Соловца) говорил: «Альберт, да не учи ты. Ты просто по сюжету...». Я говорю: «Так там нет сюжета». А он: «Вот ты и не учи. Мне дали текст, я посмотрел...». Поэтому и невозможно смотреть все эти сериалы бесконечные, по кругу идёт: «Таня, я должна поговорить с тобой о Жене. — А что с Женей? — Я его видела вчера...». Вдруг — бац! Через какое-то время Гриша с Ваней встречаются: «Ваня, ты слышал, что сказал Петя?». Совершенно бытовой текст, бытовая игра. Причём снимают с первого дубля. Это особенность павильонных съёмок. Всё очень быстро. Я очень удивился однажды, когда был какой-то сериал («Слово женщине» вроде). Мы только наметили, как героиня входит и как я ей что-то отвечаю, а оказывается, что уже всё сняли и звук записали. Я говорю: «Это же плохо!». А мне отвечают: «Не-не-не, нормально!». Поэтому от такого кино возникает ощущение какого-то безвкусия, нет никаких достойных работ в наших сериалах.

На роль в фильме Германа-младшего вы проходили пробы, или вас просто позвали?

— Это были пробы. Нас подбирали по внешней похожести. Я был худенький... И говорят, что я очень похож на Валентина Бондаренко. А пробы мощные были. По-моему, месяц шли пробы на этот фильм. То вызвали, то не вызвали. Уже думал, что всё. А когда мы студентами были и ходили на разные кастинги... И потом долго ждали, когда позвонят... Сейчас этого нет. В последние годы я просто фотографируюсь и всё забываю. Потому что ждать, что тебя утвердят и тебе позвонят, конечно, мучительно. Последнее время я не снимался, да и в Санкт-Петербурге, в отличие от Москвы, снимают только сериалы. А ещё Петербург славен тем, что там очень дешёвые артисты. И с артистами иногда очень нечестно поступают. У меня коллеги, бывает, пять лет не получают гонорары за кино. Там большие суммы, но их просто не выплачивают... Да и сниматься сейчас не в чем. Однажды мне знакомая говорит: «Ой, я жарила яичницу, включила телевизор и тебя увидела». Ради этого сниматься?.. Конечно, хочется серьёзной работы с большим режиссёром. Но они все в Москве, да и работать без агента сейчас невозможно.

Как после Петербурга в вашей жизни появился Кудымкарский театр?

— У меня был такой период, когда я приехал в Пермь и думал, что меня сразу везде возьмут. Но единственным местом, куда меня сразу взяли, был театр «У Моста». Там и квартиру, и зарплату... В общем, всё пообещали. Но я как-то напрягся, потому что эстетика и политика этого театра мне не близки. Мне же нужен был театр, который предоставит мне свободу: и творческую и вообще свободу. И тогда мой мастер, Виктор Афанасьевич Ильев, сказал мне: «А ты съезди в Кудымкар, посмотри». В Кудымкаре меня очень хорошо приняли. У меня была мечта поставить что-нибудь, и я сделал там «Реквием» Ахматовой. Благодарен театру за эту возможность себя проявить в качестве режиссёра. Я выпустил в Кудымкаре несколько своих работ. В Петербурге такое было бы практически невозможно. Да и в Перми пока тоже. В Кудымкаре всё-таки другой ритм. Мне там очень понравилось. Мы до сих пор поддерживаем тёплые отношения. Я туда ещё езжу иногда, играю.

Получается, у вас есть какая-то режиссёрская амбиция, режиссёрская жилка?

— Я не владею этой профессией. Может быть, я где-то что-то подсматриваю. И мы знаем много режиссёров, которые очень много где учились, но, к сожалению, ничего не умеют ставить. Что для меня самое важное в любой работе — актёрской, режиссёрской — это её тема, которая должна тебя мучать. Вот «Голубая комната» в «Сцене-Молот». Нехорошо так говорить, но это не мой материал. Меня попросили — я играю. А хочется, чтобы как у классика: «Над вымыслом слезами обольюсь». Хочется какой-то внутренней большой работы. Я вообще за театр-праздник, за театр катарсиса... Потому что считаю, что сейчас очень много лабуды ставится везде. Говорю не про наш театр, сейчас. Хотя с чем-то и здесь я не согласен, к сожалению. Но театр — это сложный организм. Для меня важно, если тема спектакля кипит и болит. С «Реквиемом» Анны Ахматовой именно так и получилось. Потому что текст Ахматовой... Всё очень близко и всё связано, связано и с тем, почему мы так сейчас живём. Есть в этой истории ключи к понимаю того, что сегодня происходит. Хочется делать именно такие серьёзные работы, потому что современный театр пошёл по пути веселья. А хочется, чтобы это была работа-потрясение, работа на разрыв... Конечно, я осознаю что в «Реквиеме» много режиссёрских шероховатостей, но боль и крик там есть тоже. Мне кажется, что это иногда важнее, чем какие-то режиссёрские навороты, мизансцены и всякие там решения, бессмысленные совершенно. Мне кажется, что важнее именно гражданская, человеческая позиция.

Получается, содержание важнее формы?

— Да, бывает. А когда и форма, и содержание совпадают — это круто.

Готовясь к нашей беседе, я нашёл в интернете ваше интервью, которое вы давали несколько лет назад православной газете, там с вами очень серьёзно говорили о религии, вере, что вы очень верующий человек и даже служили алтарником в церкви. Это удивительно...

— Для меня религия — это некий внутренний барометр. Потому что очень легко, особенно в театре, скатиться во всю эту грязь. И это моё мнение, но у меня есть очень негативные коннотации по поводу Русской Православной Церкви. Очень много из того, что происходит сейчас в РПЦ (во всяком случае, по моему опыту), к Христу, к тому, что он принёс, к вере как таковой, никакого отношения не имеет. И очень многие отворачиваются от церкви именно из-за этих дрязг, имеющих место в РПЦ. Вы знаете, храм и театр во многом похожи. И театр — это храм искусства. В церкви — мощи, и в театре есть свои мощи и иконы. В церкви — Евангелие, в театре — Система Станиславского. Они очень похожи. Но есть одна разница: в церкви мы служим истине. Я не знаю, насколько это близко вам, но для меня это гораздо важнее, чем пребывание в театре. В театре не истина. Мы сами говорим, что театр — это обман, иллюзия... А когда мы в этот обман погружаемся, в этом есть какой-то тупик, конец, трагедия... Поэтому для меня театр — это любимое хобби. Я всегда говорю, что я никогда в театре не служу. Очень не люблю, когда кто-то говорит: «Ты служишь в театре». Служат в армии и, может быть, в храме. Но именно тот период работы в церкви алтарником для меня... До сих пор я стараюсь посещать храм, потому что храм, а не театр помогает держаться в этой жизни на плаву.

Значит, вы нашли в себе примирение религиозного с театральным?

— Во-первых, храм — это тоже творческое, театральное пространство. У меня плохо с историей театра, но театр многое позаимствовал от церковных служб. Я очень любил в храме, когда кадил священник... В кадило я всегда подбрасывал больше ладана, мне хотелось, чтобы больше дымка было. Настоятель — отец Александр — мне всегда говорил: «Альберт, прекрати! Это тебе не театр». А ладан перегорает очень быстро, и только на какое-то мгновенье аромат... А потом смола и горечь... В этом смысле, да, церковь — очень творческое театральное пространство. И в этом легко запутаться. Но я для себя всё определил и ограничил. Сейчас у меня театр много времени занимает. Репетиция в одиннадцать, а служба заканчивается только в двенадцать. И я не успеваю. Слава богу, мне дали квартиру напротив галереи. И я всё жду, когда там храм появится.

У вас такие траектории между городами. Со всеми связь сохранили, несмотря на работу здесь?

— Да. В Петербурге у меня ещё несколько проектов осталось, никак не знаю, как совместить, потому что нужно ездить, так как не хочется терять. В Петербурге, если честно, я немножечко устал. Это красивый город. И все говорят: «Да ты что, мы бы там жили...». В Питере, конечно, потрясающе красиво, но жить там тяжело. Да и в Перми тоже не очень хорошо, потому что огромный мегаполис. И мне очень не нравится застройка в городе. Я не был здесь лет пять, и меня удивило это совершенно непонятное разнообразие строений. Раньше, когда едешь из Закамска, была очень красивая перспектива на галерею. А сейчас какие-то высотки появились. У архитекторов есть вообще вкус или нет? И это уже не мой город. И вспоминаются стихи Бродского: «Лучший вид на этот город, если сесть в бомбардировщик». Я очень люблю маленькие городки, Кунгур, например. Просто растворяюсь там. Огромные города очень высасывают. В них ритм сумасшедший. Пермь, конечно, не Петербург, но очень близко.

Это как говорил герой фильма «Брат»: «Город — страшная сила»?

— Да. Есть такое. Но всё равно Родина. Многих здесь встречаешь, кто-то не узнаёт даже, кого-то ты не узнаешь. Возвращение на Родину всегда очень трогательно и душевно.

Это правда, что вы со своим проектом будете в ноябре участвовать в краевом театральном фестивале «Волшебная кулиса»?

— Да. Я очень хочу перенести спектакль из Кудымкара в Пермь. У меня есть немного новых идей, чтобы не повторяться. У театра здесь больше материальная база. В Кудымкаре всё-таки поскромнее. Я надеюсь, что всё получится, потому что нашёл артистку, которая несёт в себе боль и трагедию того времени, персонажа, истории. Мне кажется, я нашёл такую артистку. Потому что там, в Кудымкаре, мы выпускали спектакль в очень сжатые сроки. И в нём сконцентрировалось столько нашей энергии, что даже критики «Золотой Маски» (они приезжали) сказали: это мощно. Но я говорю сейчас не про свою работу, а про коллектив театра, потому что он чудесный. Жаль, что там сейчас происходят все эти пертурбации с руководством театра. Но я верю, что всё будет у них хорошо.