«ФСИН легко оправдать пытки и унижения, потому что общество жестоко». Большой разговор с членом ОНК Оксаной Асауленко о том, что происходит в колониях и тюрьмах Пермского края

Вы в ОНК как попали? Зачем вам это было нужно?

— По предложению одного из бывших членов ОНК. До этого ко мне как к журналисту обращались осуждённые и их родственники. Одна из историй, которая меня потрясла, — гибель при странных обстоятельствах Артёма Тронина в ФКУ ИК-37 ГУФСИН России по Пермском краю (колония в Чусовском районе для бывших сотрудников). Было возбуждено уголовное дело по статье 110 УК РФ (Доведение до самоубийства), но оно закончилось ничем.

Проведя журналистское расследование по этому делу, я поняла, что внутри этой системы человек, который борется за свои права, подвергается непрекращающемуся давлению. В условиях заключения, будучи, по сути, в руках сотрудников, сопротивляться сложно, практически невозможно. Но про Артёма Тронина можно сказать, что он хотя бы попытался. Для меня он герой абсолютный.

После этого мне стало интересно понять, что реально происходит в колониях и тюрьмах. Вместе с одним из бывших членов ОНК Олегом Вирцем мы отправляли документы (на включение в новый созыв ОНК) в Москву. В итоге, ему отказали, а я прошла. Другие кандидаты документы отправляли с рекомендациями от Общественной палаты Пермского края. Большинство из них прошли в новый состав краевой ОНК.

Вы знаете этих людей? Кто они?

— У меня это многие спрашивают. Я отвечаю: зайдите на сайт ГУФСИН России по Пермскому краю. В ОНК Пермского края V созыва 18 человек, но даже я всех лично не видела. Мы практически не общаемся и никак не взаимодействуем.

Первое время мне было сложно понять, как устроена ОНК. Я понимала, что это коллегиальный орган, что нужно совместно выстраивать работу. В нашей общей почте я приглашала поехать членов ОНК то в одну, то в другую колонию. Но у нас нет для этого ресурсов. Чтобы поехать в колонию, нужно найти машину. А в пандемию нужно было купить за свой счёт средства индивидуальной защиты. И это не только маски и перчатки, но и специальные халаты и защитные экраны.

Думаю, на это всё можно было найти деньги. Мне говорили, что субсидии выделяются для деятельности ОНК. Наблюдательной комиссии вправе оказывать содействие органы власти любого уровня и общественные организации. При желании нам могли бы помочь депутаты и чиновники. Они же должны быть заинтересованы в поддержке общественного контроля.

Получается, что системной работы у ОНК нет?

— За полтора года работы члены ОНК встречались пару раз. Сначала в краевой Общественной палате нам выдали мандаты членов наблюдательной комиссии, а потом мы собирались, чтобы выбрать председателя. После этого в начале работы созыва по одному разу некоторые съездили в учреждения, ради интереса, для ознакомления. Но потом стали ездить 3-5 человек, не больше. Началась работа, рутина. У многих совсем нет желания этим заниматься.

Как тогда устроена работа ОНК в Пермском крае?

— Члены ОНК могут посетить любое учреждение в любое время дня и ночи. Для посещения нужно как минимум два члена ОНК. Перед этим необходимо отправить уведомление в это учреждение.

Но плана посещений нет. Всё упирается в организацию, в то, чтобы найти второго члена ОНК, который бы поехал. Затем нужно найти машину, а это упирается в деньги. Иногда у нас есть совместные выезды с представителями аппарата Уполномоченного по правам человека в Пермском крае. Помогают выехать и члены ОНК, у которых есть свои проекты, средства для посещения.

Можете вспомнить ваше первое впечатление от колонии?

— Ну, ничего такого сверхъестественного. Первый раз мы поехали в СИЗО № 1 в Перми. Это большое учреждение, которое находится в здании, являющемся памятником архитектуры. Поразили штрафные изоляторы в настоящих катакомбах. В крошечной камере раковина, унитаз и прибитая посередине железная табуретка. Не обо что даже облокотиться.

На современного человека это производит дикое впечатление. Да, это средство наказания. Но когда потом узнаёшь, за что они получают эти дисциплинарные взыскания, то, конечно, иначе как подавлением воли человека это не назовёшь.

На самом деле, сразу всё не увидишь. Поэтому первое впечатление — в нём ничего такого особенного не было. С опытом понимаешь, на что нужно обращать внимание, как нужно разговаривать с заключёнными. Мне проще, чем другим, потому что я журналист и общение с совершенно разными людьми — мой профессиональный навык, то, чем я занимаюсь каждый день.

Понимание приходило постепенно. Сотрудники (ФСИН) объясняют нам ПВР (правила внутреннего распорядка), всё время цитируют Уголовно-исполнительный кодекс. Думаешь: «Ну да, конечно, всё по букве закона». Но часто оказывается, что закон только на стороне администрации, которая всегда права. А у заключённых прав нет, одни обязанности.

Могут ли осуждённые самостоятельно добиться справедливости?

— Они внимательно изучают законы. Там много грамотных людей, которые постоянно пишут жалобы, обращения, заявления на несоблюдение прав в различные инстанции, некоторые доходят до Конституционного суда и ЕСПЧ. И выигрывают дела!

Сама не видела, но говорят, что на личных делах таких заключённых сотрудники ФСИН делают пометку: «писарь». Это значит, что человек пользуется своими законными правами, обращается с жалобами, заявлениями, обращениями. Такая «метка» сопровождает его по всем учреждениям, как бы говоря: «Имейте в виду, вот этот будет жаловаться».

За что чаще заключённые получают взыскания?

— Формально за то, что, например, не поздоровался с сотрудником, нецензурно выражался, не вышел на зарядку, на форме бирка не пришита и т. д. А реально получается, что чаще всего именно те, кто уличают администрацию в нарушениях и пытаются с этим бороться, сталкиваются с жёстким давлением и получают взыскание за взысканием. Они становятся злостными нарушителями и попадают в ШИЗО (штрафной изолятор), потом в СУС (строгие условия содержания), потом такого осуждённого могут перевести в ЕПКТ (единое помещение камерного типа) и т. д. Он лишается возможности выйти условно-досрочно и других прав.

Конечно, есть те, кто действительно нарушают. Но анализируя жалобы за достаточно большое количество времени, понимаешь, что именно те, кто пишут и пытаются указывать на нарушения, и становятся такими «злостниками».

И даже после обращения в ОНК подследственные и осуждённые подвергаются давлению и наказанию со стороны администрации. В последнем заключении мы указывали начальнику ГУФСИН Юрию Лымарю, что такие факты становятся регулярными. Это недопустимо.

Можете привести пример?

— Когда мы приехали в больницу, которая находится на территории ИК-9 в Соликамске, то прямо перед нашим посещением, с утра, оттуда этапировали подследственного, с которым мы хотели пообщаться. Он обращался в ГУФСИН, прокуратуру, к Уполномоченному по правам человека и в ОНК. Но нас лишили возможности провести объективную проверку и побеседовать с ним, а его лишили права на оказание содействия со стороны ОНК.

У этого подследственного было несколько фактов членовредительства в СИЗО-2 в Соликамске. Он несколько раз оказывался в больнице. Ещё осенью 2020 года по этому поводу я обращалась в отдел собственной безопасности ГУФСИН, к и. о. начальника управления, чтобы обратили внимание на эту ситуацию. А в феврале 2021 года в этом СИЗО произошёл оконченный суицид. Это говорит о том, что та информация, которую мы получали о происходящем в этом изоляторе, подтвердилась.

Но почему нужно было дожидаться, когда погибнет человек, и только после этого увольнять начальников, отменять незаконные дисциплинарные взыскания? То есть, пока нет трупа, грубо говоря, нам будут доказывать, что все попытки членовредительства — это демонстративно-шантажное поведение подследственных, осуждённых и нет поводов для принятия мер, а, наоборот, необходимо ещё больше их наказывать, а вот если уж умрёт кто-нибудь, тогда, конечно, можно и реальную проверку провести, и меры принять.

Давайте уточним, речь идёт о той самой 9-й исправительной колонии Соликамска, где вскрылись факты пыток и унижения заключённых? Видео с видеорегистраторов сотрудников публиковал правозащитник Владимир Осечкин, создатель проекта Gulagu.net. После этого четыре высокопоставленных сотрудника были уволены.

— Да, но пытки и издевательства там не прекратились. В прошлом году за неделю до выхода на свободу в той же ИК-9 молодой человек совершил суицид. Он состоял на учёте как склонный к суициду, но оказался в камере без должного наблюдения и контроля. Как вообще такое могло быть? Потом на производстве погиб другой осуждённый. Значит, конфликты осуждённых с администрацией продолжаются.

О чём это говорит? Возможно, о том, что теневые организаторы этих преступлений остались? Есть вопросы к следствию по этому поводу, да и по другим случаям гибели осуждённых, которые расследует региональный следком. По тому же Артёму Тронину: при наличии свидетелей, доказательств, экспертиз после двухлетней волокиты дело закончилось ничем. Но любой человек, который увидел бы фотографии из морга (они есть в моей статье), никогда бы не поверил, что такие увечья он мог нанести себе сам, ни у кого нет сомнений в том, что это была страшная насильственная смерть. Но получается, никто не виноват... Безнаказанность, которая порождает новые преступления в отношении осуждённых.

За полтора года в какие учреждения вам удалось съездить?

— Была в СИЗО № 1, № 5 и № 6. Ездила в ИК-29, ИК-32, ИК-37, ИК-9, ИК-40. Это очень мало, если учитывать, что у нас около 40 учреждений. А ведь у нас есть ещё ИВСы, которые относятся к ГУ МВД России по Пермскому краю. Надо ехать в отделы полиции, их проверять. Выяснилось после последних митингов и задержаний, что там нарушают права доставленных, задержанных. Мы это узнали, когда поговорили с гражданами, находящимися в спецприёмнике для административно арестованных.

Расскажите подробнее об отделах полиции и спецприёмнике. Какие нарушения вы обнаружили?

— В отделы полиции мы поехали сразу после массовых задержаний во время январского митинга в поддержку Алексея Навального. Но нас не пустили, потому что полиция объявила операцию «Крепость». Мы дежурили у отдела полиции Свердловского, а потом Дзержинского района. Но мы смогли хотя бы пообщаться с людьми, которые выходили из отделений.

Спецприёмник мы должны были давно посетить. Там старые двухъярусные кровати с основанием из металлических прутьев. Нигде мы не видели таких матрасов и постельного белья! Матрасы тонкие, внутри у них комки. Как вообще на этом можно спать!

Осуждённые жаловались на дырку в полу вместо унитаза...

— Да, так называемые чаши Генуя — отдельная тема. Они ещё есть в старых СИЗО и в некоторых колониях. Мы были в больнице ИК-9 в Соликамске. Там есть отряд, его называют «инвалидным». В нём находятся люди с тяжёлыми заболеваниями, есть колясочники. И вот у них, представляете, ещё буквально 2-3 месяца назад были чаши Генуя. Я не буду рассказывать, как они ходят в туалет, потому что это за гранью вообще...

В административном спецприёмнике туалет, чаша Генуя, в камерах отгорожен перегородкой чуть выше пояса. То есть фактически люди ходят в туалет на виду у всех. Я считаю, что это пытки, унижающие человеческое достоинство условия. В камерах и так нечем дышать. На стенах некоторых камер был грибок. Бытовые условия ужасные!

Вы после посещения спецприёмников написали заключение, где описали все нарушения?

— Да, написали заключение и отправили начальнику ГУ МВД России по Пермскому краю. Руководство сказало, что будет делать ремонт. А сам спецприёмник переедет на Ласьвинскую, где центр для мигрантов находится.

Но хотелось бы отметить, что все находящиеся в спецприёмнике арестованные, с которыми мы пообщались, говорят, что сотрудники с ними очень хорошо обращаются. Я читала книгу отзывов и это было настолько необычно по сравнению с тем, что мы видим в учреждениях ГУФСИН. Люди благодарили администрацию за отношение и помощь. Когда ты это видишь, у тебя, конечно, возникает желание с этой администрацией взаимодействовать.

И к нам было очень доброжелательное отношение. Мы спокойно фотографировали всё, что считали нужным. С ГУФСИН в последнее время с этим большая проблема. Были внесены поправки в закон, поэтому на свою технику члены ОНК фотографировать и снимать не могут. Только с помощью техники учреждения.

И как это происходит?

— Мы просим фотографировать то, что нам нужно. Они говорят, так у нас видеорегистратор, мы и так вам всё будем снимать. Видеорегистратор висит у сотрудника на груди. Качество записи плохое, мы видим только наши лица.

Мы просим отдельно сфотографировать, например, туалет. Но получить фотографии долго не можем. Скопировать фото и видео на наши накопители сложно сразу, потому что им нужно просмотреть весь отснятый материал, выбрать, а это большой объём.

В общем, такие сложности, которые, как я понимаю, тоже созданы законодателем специально. Но фото и видео — это такая же информация, которую мы должны обнародовать в интересах общества. Вот вы читаете, допустим, что мы посетили ИК или СИЗО. Но вы должны увидеть, что там происходит. В первую очередь мы проверяем бытовые условия содержания. А без фото и видео у вас такой возможности нет. И я вижу в этом попытку ограничить доступ к этой информации.

Как вы взаимодействуете с сотрудниками учреждений?

— Они оказывают нам содействие и отвечают за нашу безопасность. Мы можем попасть в любое помещение и поговорить с заключёнными.

У людей есть право личного приёма. Осуждённый может попросить поговорить с ним на личном приёме вне зоны видимости и слышимости сотрудников. Но мы не можем общаться наедине с подследственными, потому что в отношении них идут следственные действия. Членам ОНК запрещено разглашать информацию о следствии.

На что чаще всего жалуются заключённые?

— Основные жалобы и обращения, которые поступают от осуждённых, касаются администрации. Комиссия выносит, по их мнению, незаконные взыскания, о чём я уже говорила.

Другая проблема — неоказание медицинской помощи. Например, одному осуждённому необходимо провести реконструктивную хирургию. При операции ему удалили рёбра, и ему нужно установить грудную пластину.

Сначала Соликамский районный суд, а потом Пермский краевой суд в 2018 году обязал ГУФСИН и МСЧ-59 немедленно исполнить решение и отправить заключённого на операцию. Сейчас май 2021 года, но решение суда не исполняется. Ответчики обжалуют решения и обращаются в суд с заявлением о прекращении исполнительного производства. Судьи выносят решение о штрафе в 30 тыс. руб. за неисполнение решения суда. Они обжалуют этот штраф и говорят, что им нужна рассрочка.

Между тем состояние человека ухудшается. У него нет реабилитации никакой. Сейчас он также обращается в суд, чтобы выйти раньше по состоянию здоровья, то есть по актировке.

Заключённые получают производственные травмы. На условия труда они жалуются?

— Вот одна только история для примера. 24-летний осуждённый получил очень тяжёлую травму на производстве в ИК-10 в Чусовом — размозжение кистей обеих рук. Оказалось, что он работал без обучения на опасном станке. После травмы его доставили в близлежащую больницу. Хирурги говорили, что нужно немедленно делать операцию, но сотрудники решили везти его в больницу в ИК-9 в Соликамск.

Не было конвоя, чтобы оставить его? Боялись, что в «вольной» больнице все начнут ходить с проверками, — увезём мы его к себе и там всё будет под контролем? Понимаете, не здоровье человека было на первом месте при принятии такого решения!

Потом ему ампутировали пальцы на правой руке. А на левой кости продолжают гнить, ему делают операции и достают их осколки. Но процесс продолжается. Он находится уже год в таком состоянии и боится, что левую руку ампутируют. В Пермь на консультацию его не отправляют. В колонию он зашёл здоровым человеком, а сейчас почти на 80 % нетрудоспособен. Он обратился к нам, а на него стали оказывать давление. Сейчас из больницы его перевели обратно в отряд.

А ставка у него как у разнорабочего была 12 рублей 18 копеек. Это законно разве? Осуждённые, получается, бесплатная рабсила, которая ещё и работает на старом сломанном оборудовании и рискует жизнью и здоровьем. Он получил 40 тысяч рублей по больничному листу и около 70 тысяч рублей должен получить по страховке. И всё. За то, что остался без рук.

И как вы можете помочь этим людям?

— По итогам посещения мы делаем официальное заключение. Это основной документ. Оно направляется в ГУФСИН и должно быть публичным. Кроме того, мы отправляем заключение в прокуратуру по надзору, Уполномоченному по правам человека. Но, конечно, оно имеет рекомендательный характер. Мы не можем ГУФСИН заставить что-то делать.

Помимо этого, необходимо писать запросы в инстанции по жалобам, обращениям, заявлениям, встречаться с родственниками, выходить в суды, оказывать содействие и поддержку осуждённым в отстаивании их прав и законных интересов.

ОНК остаётся мощнейшим ресурсом, ведь, по сути, кроме нас, такого уровня общественного контроля системы ФСИН больше нет. Именно поэтому на этот институт сегодня и покушаются.

Общественная палата РФ инициировала поправки в кодекс этики ОНК. Зачем они нужны?

— Эти поправки было приняты после того, как исключили Марину Литвинович из ОНК Москвы. И после того, как появилась информация, что Алексею Навальному в колонии не оказывают медицинскую помощь. Это абсолютно политическое решение.

Главная цель поправок — ограничить публичность, открытость деятельности ОНК. Например, сейчас в кодексе говорится, что член ОНК не может самостоятельно давать оценку общественному контролю, который он осуществлял. Не может допускать высказываний, заявлений и обращений, не будучи на то уполномоченным председателем ОНК — либо лицом, уполномоченным на то председателем, либо это должно быть решение, принятое ОНК коллегиально.

Поправки в Кодекс этики вносятся в действующем созыве. У нас созыв действует три года, полтора из них прошло, осталось столько же. Я, как член ОНК, когда подавала заявку, на другие правила игры рассчитывала. Я бы не пошла в организацию, где было бы какое-то подчинение. Все члены ОНК имеют одинаковый статус. Это изначальный принцип работы комиссий.

Получается, кодекс этики — это, по сути, инструмент контроля?

— Государство пытается сделать управляемыми ОНК. Но в 14-ФЗ «Об основах общественного контроля в Российской Федерации» говорится, что публичность и открытость — главные принципы общественного контроля, который необходим, чтобы сделать прозрачной работу органов власти. Члены ОНК отчитываются перед обществом о работе ФСИН, делают эту систему более открытой и подотчётной гражданам.

И вот сейчас хотят нарушить этот базовый принцип. Почему? Потому что никто не хочет, чтобы публичной огласке предавались факты о тотальном нарушении прав осуждённых и подследственных. Мы же с вами понимаем, что общественный резонанс в сегодняшних условиях — это самый сильный инструмент влияния на власть.

Какие главные проблемы отечественной пенитенциарной системы?

— Прежде всего, закрытость. Поэтому важно сохранить институт ОНК в том виде, в котором он сейчас существует. Это меняет и психологию сотрудников. У них мощнейшая профессиональная деформация. И им необходимо видеть нормальное, с позиции закона, и гуманное человеческое отношение к осуждённым, которое должны показывать члены ОНК. Чтобы и сотрудники не видели в этих людях только преступников. Они уже наказаны, они изолированы от общества, они лишены свободы. Суд над ними уже закончился, а отбывание наказания не должно было быть сопряжено с постоянным унижением — моральным и физическим.

Есть много людей, которые рассуждают так: «А их что там, по головке нужно гладить? Они же наказание отбывают!» Не надо забывать, что сегодня сидит много невиновных людей по незаконным приговорам. Многие приговорены по статьям, по которым лишения свободы вообще быть не должно. В стране полным ходом идут репрессии. И, соответственно, любой из нас может сегодня оказаться за решеткой. Это уже, по-моему, всем очевидно. Нужно дать заключённому возможность отсидеть свой срок. И не давать сотрудникам учреждений удовлетворять свои садистские наклонности, пользуясь безнаказанностью, иначе уже эти самые сотрудники представляют опасность для общества.

Любые закрытые системы (армия, тюрьма и даже школа) — это наше общество в концентрированном виде. И то, что происходит в обществе (жестокость, агрессия), проявляется здесь в самом неприглядном виде. А ведь эти люди рано или поздно освободятся.

И вот получается, многие выходят из колонии, не могут найти себе места в жизни на свободе и опять попадают в эту систему. Им тяжело трудоустроиться, полностью восстановиться. И всё это связано с тем, что происходило в учреждении с человеком.

Мы содержим ФСИН как систему, которая должна нам возвращать людей, которые смогут жить в этом обществе. Для чего сейчас такие огромные сроки дают по многим категориям преступлений? Это сломает любого, даже самого сильного человека.

Не кажется ли вам, что есть другая крайность, как в случае с Брейвиком в Норвегии, который содержится в привилегированных условиях?

— Многие рассуждают так. Этого бы монстра, убившего 77 человек, более 150 получили ранения, в нашу бы тюрьму, там бы с ним быстро разобрались. Но что продемонстрировала нам Норвегия, как одна из самых цивилизованных европейских стран? Да, он маньяк, чудовище, убийца. Но общество до его уровня опуститься не может. Да, он такой, но мы другие.

Нам нужно дойти до этого понимания, что даже самый последний преступник — это человек, у которого есть права. Почему у нас легко в этом смысле всегда оправдать себя системе ФСИН? Потому что люди, общество поддерживают жестокость. Но нужно понимать, что изолирование от общества и лишение свободы — это уже тяжёлое наказание. И чтобы там не произошло таких вещей, нужно попытаться внутри системы выстроить работу с этим осуждённым, чтобы у него появился шанс вернуться на свободу другим человеком.

Ну, или не надо называть себя исправительным учреждением.