Анатолий Краев: Я не ошибался только в детстве

В последние годы его главное хобби — исследование окраинных помоек на предмет артефактов, ценностей и просто интересных вещей. Всё, что ему удаётся найти (а это действительно целые горы предметов — в первую очередь куклы, статуэтки, часы и посуда), Краев забирает с собой и превращает в детали интерьера, так что в его доме уже не видно ни стен, ни пола, ни потолка. В этом странном месте они и живут вдвоём — он и его любимая собака по кличке Карри. «Звезда» побывала в гостях у художника и узнала множество удивительных деталей его биографии.

Как я понимаю, вы не профессиональный художник. С чего вы начинали?

— У меня 7 классов образования. Сразу после школы я стал собирать открытки, альбомы разные. Тогда мало что можно было купить хорошего, но хоть открытки попадались. Примерно в это время я познакомился с первым в своей жизни настоящим художником, Рудольфом Веденеевым, диссидентом. Правда, он оказался обычным гэбэшным стукачом. Но в то время я его боготворил. А потом я устроился в книжный магазин грузчиком, стал читать много книг и понял, что всё, что говорит Веденеев, — ахинея.

Вы о чём? Об искусстве?

— Да не. Он же революционер, марксист, все книги у него по истории марксизма, он сидел за распространение запрещённых книг. Был такой «пермский процесс» в 1970-м, связанный с их распространением. Потом, когда началась перестройка, мы с ним очень резко разошлись. А потом оказалось, что он на меня стучал, хотя я ему обеспечил две квартиры и мастерскую на Компросе. Страшные люди.

Ну ладно, давайте лучше о вас всё-таки, а не о Веденееве. С вами-то в то время что происходило?

— В основном я в те времена сидел в ресторане «Галактика» — я относил туда книги, а взамен получал выпивку. Так я прожил до самой перестройки, а потом всё рухнуло. А у меня мама работала в психушке. Она была сильной женщиной. Мы ведь дальние родственники Молотова — я его считаю своим молочным братом, потому что у нас была одна нянька. Только его она нянчила, когда была молодой, а меня уже в старости. И мать у меня была волевая: у неё отца расстреляли, так она доходила до Москвы, до администрации ГУЛАГа, хоть сама ещё была девочкой. Так вот, мать меня, чуть что, сажала в сумасшедший дом — поэтому я и в армию в своё время не пошёл. В армию мне было никак нельзя — я такой человек, что не умею защищаться от внешнего мира. Уже позднее она меня туда стала из-за пьянок моих сажать, и там я познакомился с Ольгой Кабановой — племянницей Назаровского, великого человека, который придумал пермский герб и был редактором «Звезды». А надо сказать, что в психушке я жил просто как в гостинице, пенсия у меня была, книжки читал, альбомы смотрел, даже картины там развесил в палате. А потом стал строить Кабановой дачу.

Зачем дачу? Чего вам в психушке не лежалось?

— На меня наехали бандиты. Когда мать умерла, я какое-то время работал у попа, торговал иконами. А он смотрит — я человек пьющий, с квартирой. Прицепился. Сначала агитировал квартиру церкви передать, а потом напустил бандюков. Они меня пугали, гоняли, караулили. В результате я сдал квартиру и уехал к Ольге на строительство. Ни разу до этого топор в руки не брал, а тут в одного построил трёхэтажный коттедж. Ну, потом Ольга разбогатела, и мы разругались. Ещё была Вика Васильева, двоюродная сестра Аркадия Каца. Сейчас она в Ленинград переехала, там преподаёт, пишет пьесы, рассказы, сценарии. Это была моя первая любовь в шестом классе. Мы ещё в валенках тогда ходили, а она пришла в капроне, серёжках. Яркая! Я ей написал любовное письмо.

Но до увлечения живописью было ещё далеко?

— Да. Потом психушку, в которой я с таким комфортом лежал, снесли. Коттедж я достроил. Оставалось возвращаться. Вернулся, выгнал квартирантов, что-то сторожил по ночам, потом не работал вовсе. А потом бандиты вернулись. Дошло до того, что я из дома не мог выйти. Тогда у меня старшая по подъезду позвонила по моей просьбе в дурдом на «банке». Я думал там всё это перележать. Но ведь я до сих пор в психушке был на свободном выходе, как белый человек, а там оказалось страшно. В любом дурдоме 80 % уголовники, которые сидят там, чтобы спрятаться от суда. По сути дела, там та же зона. И вот когда я вышел с «банки», я понял, что выхода у меня нету в жизни, что я помирать буду — меня парализует, родни нет, никого нет. На меня нахлынул арзамасский ужас. И из-за этого я не спал три года ни минуты. Однажды, на третий год бодрствования, в ноябре, я шёл мимо синагоги — из одного «Букиниста» в другой. И тут началась страшная метель. Я посмотрел на синагогу, почти скрытую за стеной снега, и почему-то подумал — бывает ли снег в Иерусалиме? И увидел объявление на дверях: «Открыта еврейская лавочка». Я туда зашёл, там меня встретил лавочник — какой-то дьячок, или как это по-ихнему? А раньше у меня был брелок — звезда Давида. И он дал мне точно такой же брелок со звездой. А потом он спросил: «Вы еврей?» Я сказал: «По-моему, все люди евреи, ведь Бог сначала создал евреев». Я вышел из синагоги, но пошёл уже почему-то не в «Букинист» — меня на автомате понесло в Дом художника, и я купил себе там коробку гуаши. Мне кажется, это брелок на меня так подействовал. Я даже нарисовал потом этот момент — минору в снегу.

Когда это случилось?

— В декабре тринадцатого года. С тех пор я стал понемногу рисовать. Небольшие картиночки. В какой-то момент ко мне пришёл художник Миша Павлюкевич, ему что-то взять надо было: стул, старую шкатулку, ёлочные игрушки. Тогда я ему и показал первые картинки, а он похвалил их цвет. Подсказал мне, как обустроить рабочее место. И я начал рисовать. Но Миша ладно — он мог похвалить меня, потому что мы тридцать лет знакомы, да и вообще он святой человек — не скажет же, что это барахло. Но меня похвалила и Вика Васильева, которая всегда относилась ко мне скептически. Она-то кандидат наук, а у меня ничего за душой. Ей понравились картины, она увезла их в Петербург, там они пользовались спросом. А вообще Вика — ужасный человек. Это из-за неё повесился Борис Рыжий. Он ведь повесился в её день рождения.

Что вы имеете в виду?

— Она делает такие вещи... Она не понимает, но я же тоже чуть не сдох из-за неё. Звонит однажды и говорит: «Меня тут один художник просит позировать обнажённой». Меня это так... на меня это так подействовало, что я за день выпил четыре бутылки водки и уехал на неотложке в реанимацию. С тех пор у меня не падает давление, уже целый год. Давление двести. Ничего выпить не могу.

Неужели не сбивается ничем?

— А чем? Я только дешёвое всё покупаю, у меня же пенсия минимальная. У меня до прошлого года никогда такого давления не было, даже когда пил месяцами. Придёшь в магазин — и не можешь на водку смотреть, в душе мутно от давления.

Мне кажется, вы вполне могли бы себя обеспечивать, торгуя антиквариатом. Вы эту свою коллекцию вещей сколько собирали?

— А коллекцию я начал собирать на год раньше, чем стал рисовать. Вот у меня недавно деньги кончились совсем, а я на последние 500 рублей купил чайницу конаковского завода. Доехать домой не на что было. Одолжил двадцать рублей у каких-то старух. Иногда я продаю найденное, в месяц тыщи полторы выходит. Цыгане покупают обычно, что я на помойке нахожу. Но сейчас ленюсь продавать. Потяжелел. Я раньше каждую зиму выпивал полтора литра водки ежедневно, вот и потолстел на 20 килограммов. Мне в моей квартире комфортно. Меня же в ней не было практически 10 лет. Жили квартиранты, азербайджанцы-наркоманы, сторожили бандиты... И вот только последние пять лет, что я наконец-то сам живу здесь, я впервые в жизни сам себе принадлежу. Мать, Ольга, бандюги — всю мою прежнюю жизнь кто-то меня да прессовал.

Когда вы мне показывали ваши картины, вы говорили, что они нарисованы по-детски и что так и надо. Это у вас сознательная художественная стратегия?

— У меня на дверях написано «Не будете как дети — не войдёте в царствие небесное». Это Христос говорил. Самые первые тетради Ван Гога были сделаны в нарочито детском стиле, он рисовал для дочки друга. Был такой человек, Жан Дюбюффе — торговец вином, который в 40 лет начал рисовать картины и стал основоположником ар брюта, собрал тысячи рисунков детей, сумасшедших, заключённых... Много таких примеров, но главное-то — во мне. Я когда начал думать о себе, я понял, что я не ошибался только в детстве. Ни в каких детских мыслях о жизни я не разочаровался. А всё, что было потом, каждые пять лет приходилось кардинально менять.

Всегда, когда смотрел на «Троицу» Рублёва, думал, что она нарисована по-детски. Вот как ребёнок рисует семью за столом? Пропорции там соблюсти нельзя, ведь на столе стоят всякие кастрюли, ерунда всякая, людей будет не видно. И ребёнок просто удлиняет эти фигуры. И Рублёв в «Троице» тоже. Или возьмите псковские церкви. Как они выглядят? Маленький кубик, в одном углу дверь, в другом окно. Это тоже чисто детский способ изображения дома, и он же самый правильный и есть.

Но ведь вы и серьёзное взрослое искусство любите. Стилизацию под детство считаете при этом более важной?

— Детское — это общечеловеческое. Ребёнок идёт по простому пути. Если человека не видать из-за стола — он просто удлиняет фигуру. Половина искусства выходит из детства. Поэзия вообще вся. Поэт — это же полуребёнок. Если б он был такой зануда, как прозаик, как Гоголь или Салтыков-Шедрин, который подолгу ищет слово, чтобы кого-нибудь укусить и прищучить, который будет целый месяц эту фразу составлять! Но поэт такого никогда не может. У него цели другие. Потому что он ребёнок. А если бы он был взрослый... Как Аверченко говорил: «Я бы только детей людьми называл, а взрослые все мерзавцы».