«Ничто больше не интересует»

Про Николая Гречкина я узнал случайно, как и положено узнавать про художников-аутсайдеров. Мне о нём рассказали на одной из вечеринок по случаю открытия очередной выставки в Музее советского наива. Из этого рассказа я понял, что речь идёт о непростом человеке, окружённом легендами. И если легенды можно собрать, общаясь с друзьями и знакомыми, то о личной встрече с персонажем можно и не мечтать. Скажу сразу — встречи с Гречкиным у меня действительно не случилось. И в этом, насколько мне известно, я не одинок: последние несколько лет его вообще почти никто не видел.

От разных людей я получал только обрывки информации о Гречкине. Узнал, что сейчас ему должно быть далеко за шестьдесят, что он оканчивал Кунгурское камнерезное училище, работал грузчиком и художником в кинотеатрах, был женат, имел детей, но «предпочёл одиночество и нищету». Чаще всего мои собеседники — представители пермской арт-среды — сравнивали Николая Гречкина с Дали и Магриттом. Впервые увидев его картины, я понял, что оба сравнения полностью оправданы, но чистым подражанием Гречкин не ограничивался: во всяком случае, мрачностью своих работ упомянутых художников он точно превзошёл. Более-менее активную художественную деятельность Николай Гречкин вёл в 70-80-е годы. Рисовал странные сюрреалистические картины, время от времени торговал ими, продавал или дарил знакомым. Если бы не этот факт, то познакомиться с его работами в 2015 году не было бы вообще никакой возможности, поскольку в музеях и каталогах их не найти.

В 1983 году у Николая Гречкина состоялась первая персональная выставка. Именно после неё его стал преследовать КГБ. Во всяком случае, он так думал и сумел убедить в этом немалую часть друзей и знакомых. Доподлинно неизвестно, следил ли КГБ за Гречкиным в действительности. Вполне вероятно, что и правда следил — но в сознании художника угроза стала совсем уж глобальной и постепенно превратила его в параноика. Не факт, что у Гречкина случилось конкретное психическое расстройство, но на его характере история с выставкой и КГБ отразилась самым непосредственным образом. Художник — персонаж и без того мрачный и замкнутый — стал отдаляться от друзей и знакомых, считая их скрытыми агентами всё того же Комитета.

— Тогда все об этом говорили, только я не помню деталей, — вспоминает известный пермский художник Нина Горланова. — Одна лишь деталь мне известна: с тех пор он неудавшиеся полотна разрезал на четыре части, заворачивал каждую в отдельный свёрток и выносил в четыре разные мусорки.

Нина Горланова не была лично знакома с Гречкиным, но его картины произвели на неё огромное впечатление:

— Впервые я увидела его работы на выставке в Доме архитектора, — вспоминает Нина Викторовна, — Тогда Гречкин работал оформителем витрин ЦУМа. Витрины в советское время поражали! Все просто ходили ими любоваться. После истории с КГБ он никому не показывает картины, только серию «Прогулки» иногда сдаёт на продажу в книжный магазин на площади Дружбы.

Это мне было известно. Равно как и то, что книжного магазина в его прежнем виде на площади Дружбы больше нет. Здесь след Гречкина терялся.

Горланова, однако, вспомнила, что с Гречкиным дружили известные в пермской арт-среде братья Андрейчиковы — они даже пытались устроить Николаю выставку в Германии, но тот наотрез отказался. С одним из братьев, Сергеем Андрейчиковым (Имисом), мне удалось пообщаться:

— Первая картина Гречкина, которую я увидел у друга, называлась «Успех»: на груди франтоватого демона в смокинге и с разными глазами фарфоровая милая девичья головка. Дата — 1970 год! До перестройки и доллара было ещё ого-го сколько. Так-то!

Сам Имис — дизайнер и художник. К числу «аутсайдеров» он не принадлежит — совсем наоборот, он, по собственному признанию, в 90-е годы оказался одним из первых, кто понял новые жизненные законы и нашёл свою нишу. Пока Имис занимался бизнесом и дизайном интерьеров, обеспечивая семью, многие его коллеги-художники, в том числе и Гречкин, с головой уходили в искусство, нисколько не заботясь о бытовом комфорте. Тем не менее дружба Гречкина и Имиса продолжалась до второй половины нулевых, а конец ей положила не разница во взглядах на мироустройство, но более тонкие материи:

— Я начал замечать, что после общения с Колей я заболеваю, — вспоминает Имис, — Натурально заболеваю. Становится дурно, подскакивает температура, наступает упадок сил. Я прихожу к нему на встречу, а потом несколько дней не могу выйти из дома. Такая энергия начала от него исходить в какой-то момент... Невероятно давящая, тяжёлая. Я не вынес её, это начало становиться попросту опасным. К тому же Коля и меня в определённый момент начал подозревать в связях с какой-то там чуть ли не еврейской мафией, объявил каким-то агентом...

Имис согласился показать мне дом бывшего друга — конечно, ни о каких телефонах и речи быть не могло (Гречкин даже домофона в коридоре никогда не держал). Правда, Сергей предупредил, чтобы я на него не ссылался — ссылка на человека, которого Гречкин счёл агентом КГБ, мне бы точно никак не помогла. Я пришёл к выводу, что в городе вообще не осталось людей, на которых я мог бы сослаться. Пока я раздумывал об этом, Имис вспоминал местоположение дома, в котором он в последний раз был несколько лет назад, потом показал мне его на карте, пояснив, что это пятиэтажная «хрущёвка» — Гречкин жил на пятом этаже, в угловой квартире. А может, и не на пятом, и не в угловой, но опознать его жилище, по словам Имиса, всё равно нетрудно:

— В какой-то момент, ещё когда мы общались, Коля заклеил окна своей квартиры горизонтальными полосками — только небольшие зазоры оставил, чтобы свет проникал. Так он хотел отгородиться от внешнего мира, не желал даже видеть того, что происходит за окном.

Через два дня я стоял у подъезда дома, где жил Гречкин. Во всяком случае, я на это надеялся — никто из знакомых художника не смог достоверно сказать, жив он или уже умер. Но бумажные полосы, по которым я и определил нужную квартиру, были на месте — это вселяло надежду.

Лампа на площадке пятого этажа не горела, я на ощупь нашёл звонок и нажал. Через минуту послышался шорох — кто-то, тщетно пытаясь оставаться бесшумным, подобрался к двери, посмотрел в глазок и замер.

— Здравствуйте, — сказал я, понимая, что меня слышат.

Никто не отозвался.

— Я из музея, недавно познакомился с вашим творчеством, и мне...

Плохая попытка. Судя по звуку шагов, Гречкину надоело меня слушать — он ушёл вглубь квартиры и захлопнул за собой одну из внутренних дверей.

Пока я стоял в нерешительности, из соседней двери на площадку вышла пожилая женщина.

— вы не знаете, в этой квартире живёт художник? Я из музея, у меня к нему дело.

— Живёт вроде, — произнесла женщина после секундного раздумья, — но я его не видела сто лет. Да и когда видела... Он же не общается ни с кем, вот и мы с ним тоже не общаемся.

Кто бы сомневался.

Я спустился на этаж ниже и при свете лампы написал записку: коротко изложил, кто я такой, что мне нужно (кажется, я не нашёл менее глупой формулировки, чем «намерения у меня самые добрые») и как со мной связаться. Предупредил, что вернусь через три дня в надежде, что хотя бы раз за это время он выйдет из квартиры (питается же он чем-то, в конце концов), увидит записку и обдумает моё предложение. Просунул сложенную бумажку под дверной звонок. И через три дня, как и обещал, вернулся.

То ли записка возымела действие, то ли мне помогла новая лампа на площадке, свет которой на этот раз позволял Гречкину меня разглядеть. Так или иначе, я удостоился короткого ответа:

— Что нужно?

По голосу можно было догадаться, что уж ему-то точно ничего от меня не нужно.

— Это я писал вам записку. Я из музея, занимаюсь творчеством пермских художников. Видел ваши картины у общих знакомых, они мне очень понравились, и, возможно, вам будет интересно...

— Ничто больше не интересует. Прощайте, — прервал меня голос из-за двери. Дальше — звук, который я уже слышал — удаляющиеся шаги. Потом тишина.

Выйдя на улицу, я заметил, что Гречкин потушил свет во всех комнатах. За бледными бумажными полосками воцарилась полная темнота.