Пермь в столыпинском галстуке. Часть 15: Николаевские роты

Кого только не судили в Перми в столыпинское время — редакторов газет, партийных организаторов и активистов, повстанцев и боевиков, террористов и экспроприаторов, лесных братьев, солдат, просто убийц, грабителей, воров, мошенников и т. д., но вот громкий процесс сотрудников тюремного ведомства был только один. В сентябре 1910 года выездная сессия казанской судебной палаты приступила к слушаниям по делу служащих Николаевского исправительного арестантского отделения (в просторечии Николаевских рот) в числе которых был и начальник тюрьмы...

К началу 1890-х годов стало ясно, что число заключённых в губернской столице избыточно, и, вместо расширения пермских тюрем путём строительства новых корпусов, в Пермском исправительном арестантском отделении было принято решение об открытии нового отделения в одном из уездов. Вскоре нашлось и подходящее место — пустующие здания закрытого Николаевского оружейного завода возле Нижней Туры. К 1893 году обветшавшие строения были отремонтированы и приспособлены для приёма заключённых. Нормативная численность арестантов составляла менее семисот человек, на деле в тюрьме почти всегда сидело более тысячи человек. Это пенитенциарное учреждение, как и все арестантские отделения, имело более строгий режим, чем обычные тюрьмы, вроде пермской губернской или екатеринбургской, содержались в нём только мужчины. Заключенных как зимой, так и летом отправляли на внешние работы: рубку леса для казённых заводов Гороблагодатского горного округа, добычу самородных драгоценных металлов на платиновых и золотых приисках по заказу частных промышленников и т. п.

На земле, отведённой тюремному ведомству, было расположено собственное хозяйство арестантского отделения: посевы хлебных злаков, обширный огород для овощей, пекарня и мастерские, где так же работали заключенные. В главном корпусе находилась церковь, освящённая в 1895 году во имя св. Николая Чудотворца, и тюремная больница на 40 коек. Собственное производство отделения было прибыльным, и им не только окупались все затраты на его содержание, но оставалось даже кое-что для перечисления в казну. Как и в других тюрьмах, в Николаевском исправительном арестантском отделении содержались заключённые, осуждённые в основном за уголовные преступления, но политические тоже были, причём в годы первой русской революции их число резко возросло.

Для тюремного персонала это был наиболее проблемный контингент, т. к. он постоянно боролся за соблюдение своих прав, по малейшему поводу устраивал акции протеста вплоть до голодовок, писал жалобы и прошения в различные инстанции и хронически был склонен к побегу. Уже в июле 1905 года пятеро политических, недавно переведённых в отделение из Екатеринбурга, сделали подкоп и скрылись. Вокруг была пересечённая лесистая местность, и администрации стоило немало труда их найти. В 1906-м режим начал ужесточаться, и в вышестоящие структуры стали поступать заявления от политических о плохом обращении со стороны персонала. Их рассматривали, но довольно формально, так что дальнейшего хода дела не получали.

Летом 1906 года в отделении переводом из Екатеринбургской тюрьмы был назначен новый помощник начальника А. Н. Калачёв, а в декабре появился и новый начальник А. С. Югуртин. Оба они были сторонниками жёсткого режима, что незамедлило сказаться на внутренней жизни Николаевских рот. Первый эпизод, связанный с внутренними порядками отделения, вызвавший заметный резонанс в прессе, случился в феврале 1907 года.

В камере № 8 из-за большого скопления заключённых было очень душно. Они просили руководство тюрьмы выставить из окна застеклённые зимние рамы, чтобы в помещение поступал воздух, в этом им было отказано. Тогда один из арестантов Краев сделал это самовольно, причём при этом разбилось стекло. Вскоре в камеру явился помощник начальника Калачёв с группой надзирателей и после небольшой потасовки отправил Краева в карцер на трое суток. Через два часа в другой камере — № 7 — случился конфликт из-за того, что надзиратель не выпускал заключённых камеры в коридор, хотя в дневное время до отбоя они ранее туда выходили. По требованию заключённых в камеру явился Калачёв в сопровождении группы надзирателей, вооружённых винтовками, и угрозами принудил их подчиниться требованиям надзирателя. На поверке большинство политических арестантов объявили начальнику, что они считают вышеупомянутые факты прямым вызовом со стороны администрации и желают разделить участь посаженного в карцер Краева. Чтобы дать повод для этого некоторые камеры (почти все, кроме № 9 и 12) после поверки начали стучать в двери. Наиболее активна была камера № 1. Там сидели прибывшие накануне из Перми и потому ещё мало знакомые с жёсткими порядками Николаевки заключённые. Для подавления волнений в корпус вновь прибыл Калачёв с вооружёнными надзирателями, которые, применив насилие, увели в карцер двух наиболее активных арестантов — Якова Лапицкого и Алексея Ляпустина. Оба они были участниками сходки эсеров в доме Филимонова в октябре 1906 года, но места для предварительного заключения в ожидании суда им в Перми не нашлось, и в числе многих других они были отправлены в Нижнюю Туру. Югуртин на трое суток поместил их обоих в карцер на хлеб и воду.

На следующий день из 68 политических заключённых отделения 53 объявили голодовку и выдвинули следующие требования:

1 освобождение из карцера товарищей;

2 отмена карцера как меры наказания для политических;

3 гарантии от избиений и грубого обращения.

Кроме того, несколько заключённых, как свидетели противоправных действий администрации, написали заявления на имя прокурора екатеринбургского окружного суда. Среди них был и Гавриил Мясников, в тот момент так же ожидавший суда в этой тюрьме. Самым неприятным для руководства тюрьмы было то, что информация попала к депутатам только что избранной Государственной Думы, и они немедленно направили телеграммы в адрес губернатора и прокурора с требованием разобраться в ситуации. Естественно, что при такой огласке тему тут же подхватила пресса, причём не только губернская, но и самые популярные центральные газеты.

Чтобы успокоить общественное мнение и остановить голодовку, власти вынуждены были начать формальное разбирательство. Спустя две недели после отсидки в карцере Лапицкий и Ляпустин дважды с разницей в несколько дней были освидетельствованы тюремным врачом на предмет обнаружения следов избиения. По истечении такого срока врач никаких следов побоев не нашёл, но констатировал, что Ляпустин постоянно жалуется на «колющую боль в области левой ягодицы». Оба заключённых немедленно после выхода из карцера написали прошения на имя губернатора с просьбой о переводе до суда в другие тюрьмы, Лапицкий — в Оханскую, а Ляпустин — в Екатеринбургскую, мотивируя это тем, что в этих городах у них есть родственники, которые смогут приходить к ним на свидания и приносить им передачи. Так или иначе, но шум от этого скандала к концу весны затих, хотя о Николаевке пописывали в либеральных газетах, но уже не больше, чем о других крупных тюрьмах губернии.

Весна и лето того года в Прикамье и на Среднем Урале выдались горячими. Пермский, Оханский, Соликамский, Екатеринбургский, Камышловский и Верхотурский уезды стали ареной действий лесных братьев. В августе и начале сентября некоторые события лбовщины разворачивались поблизости от Николаевских рот, и многие лбовцы попадали туда уже спустя короткое время после задержания. Вскоре по губернии поползли слухи о новых издевательствах над заключёнными в арестантском отделении.

В последний день августа в екатеринбургскую тюрьму из Нижней Туры была переведена группа арестантов. Рассказы вновь прибывших о том, что там творится, взволновали всех политических, 64 человека объявили голодовку и потребовали расследования, тюрьму посетил прокурор екатеринбургского окружного суда, до которого была донесена информация о событиях в арестантских ротах, после чего голодовка прекратилась. Однако это никак не повлияло на ситуацию в самом Николаевском отделении, которая продолжала ухудшаться. Очередные этапы из Нижней Туры приносили в Екатеринбург новые и всё более ужасающие вести. В августе 1907 года в отделение, будучи арестованным, попал бывший депутат II Государственной Думы Г. И. Кабаков, отзыв которого о пребывании в этой тюрьме позднее попал в прессу, но даже ему недавнему представителю власти не делалось никаких скидок.

Расследование, назначенное тюремным ведомством, проводилось поверхностно и существенных результатов по началу не дало (руководство тюрьмы скрывало многие факты, отдельных заключённых со следами свежих побоев временно вывозили из отделения), однако Калачёв, который по слухам был главным вдохновителем издевательств над арестантами, в октябре 1907 года был без лишнего шума переведён помощником начальника в пермскую губернскую тюрьму.

Некоторых жалобщиков так же без ненужной огласки отправляли из отделения в другие тюрьмы, но это только способствовало распространению информации из уст в уста. Так, переведённый в конце первой недели ноября в Екатеринбург Михаил Бочкарёв поведал сокамерникам, что из 57 суток в Николаевском отделении 42 он провёл в карцере и был избит 6 раз, после чего частично потерял слух. Он же рассказал и о том, что заключённых увечат не только кулаками.

К тому времени в Николаевке били всех: уголовных и политических, но особенно доставалось сидевшим в отделении лесным братьям, число которых только увеличивалось. Уже в сентябре 1907 года в Нижнюю Туру попали вожак одной из групп лбовцев, действовавших возле Надеждинска, Фёдор Тихомиров и его сын Дмитрий. Старший Тихомиров некогда жил и работал в Мотовилихе и знал Александра Лбова ещё ребёнком, был близко знаком с его отцом и другими родственниками. Издавна он был оппозиционно настроен и числился политически неблагонадёжным с 1890-х годов. В конце июля 1907 года Фёдор встретил основную группу лбовцев во главе с самим атаманом в Верхотурском уезде и после во главе небольшого отряда местных рабочих тоже влился в их ряды.

В Николаевском отделении его приняли с почти уже традиционной к тому моменту «пропиской» в карцере. Старшему Тихомирову ещё повезло, он попал в «светлую» камеру (с небольшим окошком под потолком), а были ещё две «тёмных», но все они не имели вентиляции, отопления, нар, фактически там можно было либо стоять, либо сидеть, либо лежать на холодном полу. Позднее эти камеры в подвале, использовавшиеся как карцеры, были признаны комиссией тюремного ведомства непригодными к содержанию заключённых. Тихомирова почти не кормили и били каждую ночь. Побои наносились специально изготовленными тут же в арестантских ротах по заказу тюремщиков утолщёнными нагайками.

Фёдор оказался твёрдым орешком, а вот его сын Дмитрий раскололся и стал так называемым «откровенником», т. е. тем, кто давал откровенные показания. Они потом использовались в суде над лбовцами, проходившем в тех же Николаевских ротах два года спустя.

В конце второй декады декабря в екатеринбургскую тюрьму из Нижней Туры был переведён Аркадий Ананьин-Щипановский, принёсший новые свидетельства о событиях в арестантском отделении. Через два дня после этого городскую тюрьму посещал Д. И. Шаховской. Из-за действий лбовцев Екатеринбургский и Верхотурский уезды были объявлены на положении чрезвычайной охраны, однако главноначальствующим в них на этот период стал не губернатор (осенью у него были проблемы со здоровьем), а Шаховской. Вот ему Ананьин-Щипановский и пожаловался на издевательства. Аркадия и других пострадавших (такие тоже были) попросили написать заявления с подробным изложением своих жалоб.

Ананьин-Щипановский был приговорён к заключению в крепости (не самый жёсткий вид наказания в то время), никаких взысканий и замечаний на прежнем месте отсидки у него не было, однако в Николаевке его немедленно по прибытию поместили в карцер (к тому моменту так поступали уже почти со всеми вновь прибывшими), где начали брить ему голову, что делали только каторжным, отобрали у него собственную одежду (обычным заключённым своя одежда вполне позволялась) и дали потрёпанную арестантскую. В течение вечера и ночи его избивали трижды с различными унижениями, один раз били тяжёлой связкой ключей. Кроме того, он видел и слышал, как жестоко избивали ещё троих человек, а четвёртого заключённого, помещённого в соседний карцер в одном белье, ударяли о чугунный пол и стены камеры.

Однако чаша терпения властей была переполнена лишь тогда, когда из-за длительного содержания в не отапливаемом карцере в тридцатиградусные морозы и последующей болезни умер один из заключённых отделения Александр Шамин. Ему было всего двадцать лет, он был задержан в порядке охраны (т. е. его ни в чём конкретном не обвиняли), в тюрьму он поступил совершенно здоровым, но за три недели его замучили до смерти.

В январе 1908 в связи с ведущимся разбирательством возник вопрос об отстранении Югуртина от обязанностей начальника отделения. В следующем месяце даже пришла телеграмма от начальника Главного тюремного управления Министерства Юстиции П. Г. Курлова с требованием немедленно убрать Югуртина, фактически же он был отстранён только в марте, т. к. замену ему быстро подобрать не удалось. Весной же стали увольнять и особо одиозных помощников и надзирателей.

Калачёва тоже уволили из пермской губернской тюрьмы в январе 1908 года, но чуть позже тихо и незаметно приняли в канцелярию тюремного отделения губернского правления. Однако рука судьбы его настигла в лице юного лбовца Мирона, выстрелившего ему в затылок из браунинга близ Вознесенской площади.

Разбирательство тянулось долго, но в 1910-м дело всё же было доведено до суда. Ещё за несколько месяцев до него провинциальная и центральная пресса начала о нём писать. В истории первой русской революции были куда более страшные места заключения, чем Николаевские роты, например, Рижский централ или Тобольская каторжная тюрьма, но в Пермской губернии больше ничего подобного не было. В исправительном отделении в Перми заключённых казнили (в екатеринбургской тюрьме и Николаевке тоже), но издевательств, тем более специально организованных, там не было.

Во время процесса к Югуртину, проживавшему в пермской гостинице «Град-Отель» и крайне боявшемуся мести революционеров, приставили охрану. Защищать его никто из юристов не хотел, так что с этим были определённые трудности. Кроме него, судили двух его помощников и 19 надзирателей, по решению суда большинство из них получили сроки от одного года до двух с половиной лет заключения в крепости.

За два с лишним месяца до суда бывший начальник Николаевских рот писал прошение новому пермскому губернатору В. А. Лопухину, в котором, не забыв упомянуть, что при нём доходы отделения от хозяйственной деятельности выросли почти в 2,5 раза, пытался оправдать свои действия сложностью обстановки и необходимостью наведения порядка. Интересно, что в этом документе было и прямое указание на то, что его помощник Александр Калачёв был агентом охранного отделения, и прозрачный намёк на то, что все нетрадиционные методы воздействия на заключённых производились, как минимум, с ведома этого учреждения...