Уничтожение человечества или смена языка: Игорь Чубаров о насилии в цифровую эпоху

Труднее всего формулировать вещи, которые кажутся самоочевидными, так что давайте начнём с формулировок: как вы определяете насилие?

— Существует масса определений насилия, но моя задача — не предложить новое, а, рассмотрев интуитивный и разный для каждого из нас опыт, понять, как насилие изменилось в новых условиях общения в сети в контексте появления мобильного интернета и новых видов коммуникации.

Мне интересно, как трансформировалось насилие, куда оно переместилось и сохранилось ли оно в той виртуальной зоне, где физическое насилие вроде бы не предполагается.

То есть определение насилия — это тупиковая тема, потому что через определение оно получает объяснение, а значит, и некоторую легитимацию. Поэтому я говорю скорее об опыте: человек сразу вспоминает случаи из своей жизни, в которых он был объектом насилия, преследования или угнетения. Или же выступал его субъектом.

Если говорить о насилии в современной жизни, то оно никуда не исчезло. Войны изменили форму, но продолжаются. Люди оказываются жертвами, которые приносит мировое сообщество, оно приговаривает их к смерти и, по сути, развлекается за счёт этих смертей. И этот спектакль разыгрывается в медиа, обсуждается в соцсетях и СМИ. То есть насилие не исчезло, а вот зрителей у него стало больше, чем участников.

Вы так говорите «насилие никуда не исчезло», как будто бы это кем-то ожидалось. А разве ожидалось?

— Я имею в виду большие утопические надежды, которые возникли в этой области у ряда философов, публицистов и журналистов в связи с появлением новых медиа и наступлением цифровой эпохи. Все думали, что эти новые медиа должны как минимум изменить природу насилия и перевести его в более локальный режим — новая реальность отвлекает людей, медиа становятся более дружелюбны, а репрессивная машина предшествующей эпохи сменяется на более демократическую.

Сейчас, когда мы уже значительное время пожили в новой медийной реальности, эти надежды выглядят достаточно наивно.

— Да, разумеется. Надежды не оправдались. Но, в принципе, этот вектор, связанный с развитием коммуникативных технологий, всё равно сохраняется. Надо признать, что насилия стало меньше хотя бы в количественном отношении. Но зато появилась масса развёрнутого, распространённого насилия. Оно оказалось явлено в видеоиграх, в программах самого разного рода, где эта тема так или иначе задействуется.

Насилие, объектом которого выступает виртуальная сущность, тоже считается таковым?

— Да, в той мере, в какой на программном уровне складываются в виртуальном пространстве варианты и сюжеты действий. Они могут выглядеть как невинная игра, но они воспроизводят в себе некую социальную этику отношений между живыми людьми. Хотя эти люди явно не персонифицированы, но очевидно, что они воспроизводят те правила и способы общения, которые существуют в обществе.

Я не пытаюсь сказать, что это причина и следствие, но это срезы отношений к чужаку и к жертве насилия, и пока эти способы игры востребованы, это говорит только о природе человеческих отношений и о нынешнем состоянии человека как социального существа.

Вам не кажется, что эта логика опасно близка к той, руководствуясь которой, депутаты и прочие деятели полагают возможным считать видеоигры и фильмы причинами трагедий?

— Конечно, я не имею в виду причинно-следственные отношения, наоборот. Если говорить о виртуальном насилии, то, скорее, таким образом люди изживают в себе некие свои позывы и комплексы, которые в иных условиях проявились бы. Но это не значит, что они пойдут и будут убивать, эта тема мне действительно кажется непопулярной и малоинтересной. Даже недавний случай в Керчи — это эксцесс, единичный случай, поэтому он выглядит так, будто это касается всех.

Но именно тот факт, что он так размножен и так широко обсуждается, заставляет задуматься о том, что это не какая-то системная проблема, проблема лежит совсем в другой плоскости. Для большого количества людей это лишь повод понаслаждаться темой, а серьёзного анализа никто не ведёт. Ведь реальные причины слишком очевидны до непристойности. Я имею в виду продолжающиеся реальные конфликты и войны, которые формируют и поколение, и привычки людей. И эти причины мало связаны с видеоиграми и фильмами.

Вернусь немного назад. Вы сделали вывод, что насилия стал количественно меньше. Это связано только с прекращением глобальных войн?

— Да, люди стали меньше массово убивать друг друга. С одной стороны, это ничья заслуга, но скорее какой-то трудноуловимый и труднопонятный момент эволюции. Как бы там ни было, эта эволюция происходит, и она напрямую связана с эволюцией в медиа. Сейчас стало трудно скрывать сюжеты, которые могли тихо назревать, выражаться уже в бурных всплесках и приводить к многомиллионным расправам. Если говорить о Второй Мировой, серьёзная проблема заключалась в том, что люди в принципе слабо понимали, кто такой Гитлер. Все думали, что Германия — серьёзная надёжная страна, а если люди в ней чем-то недовольны, то это в порядке вещей и они имеют на это основания. А сейчас Гитлеру достаточно было бы выступить на телевидении со своими идеями — думаю, уже на этом этапе зрители могли бы оценить ситуацию и, вероятно, отнеслись бы к этому человеку иначе.

Меня заинтересовала идея критики насилия, которой вы занимаетесь. Я верно понимаю, что основной постулат этой идеи — в том, что насилие не безусловно, что это социальный конструкт и при определённых обстоятельствах его можно преодолеть?

— Да. Сделать это сложно. Но любые ссылки на природность и на неуничтожимую сущность насилия носят реакционный т репрессивный характер. Это некая вера, которая предполагает, что в мире существует кто-то, кто способен над этой природой встать — государство, религия, раса белых господ или кто угодно ещё. Предполагается, что эти особые люди могут управлять с позиции контроля стадом неразумных и зловредных существ. Но мы знаем, что это не совсем так: как минимум ведётся полемика насчёт того, является ли государственный институт таким уж спасительным для человечества и не исторический ли это пережиток, не наследие ли предшествующих эпох.

Возможно, рано или поздно мы вернёмся к идее общественного самоуправления, где насилие не будет переведено в ранг вечного и безусловного. Проблема государства в том, что в рамках его институтов насилие оказывается неуничтожимым.

Но какова цель критики насилия? Придумать идеальное общественное устройство? Доказать путём измышлений, что насилие никому не нужно?

— Если бы кто-то в рамках этой критики уже достиг каких-то невероятных результатов и предложил позитивную программу, то мы бы больше понимали об этом. А сейчас критика насилия в основном сводится к разоблачению неверных концепций. Например, существует определённое представление о праве, в котором прописаны действия, якобы необходимые для преодоления насилия. Однако само применение права вызывает в обществе ответную реакцию: даже если это совершенно справедливый приговор, общество откликается на него и возвращает его государству эксцессами, недовольствами и резонансными деяниями.

В разговоре о критике насилия фигура Вальтера Беньямина для меня является ключевой, потому что он, с одной стороны, патриарх новых медиа, а с другой стороны — один из главных проблематизаторов и критиков насилия. Он пишет, что чистые средства насилия можно помыслить, и таковым средством является язык. Ведь язык — это наиболее универсальный медиум, на котором мы не только говорим о любви, но и приговариваем к смерти.

Но идёт ли речь о языке как явлении? Нет. Речь лишь о языке, устроенном определённым образом. И с ним должна быть проведена какая-то работа. Он должен перейти в состояние новой организации. И мои утопические надежды связаны с тем, что переход к программированию, к языку кодов мог бы предложить этому миру альтернативу, в рамках которой мы могли бы не уничтожать друг друга, а получить удовольствие от усложнения, а не от уничтожения жизни.

Иначе говоря, решение проблемы насилие лежит даже не в социальном устройстве, а гораздо глубже?

— Да, ведь социальное устройство отражается в устройстве наших медиа. Социальное устройство — это сеть и выстроенное пространство отношений со своими правилами. Я тут не вижу противоречий. Сегодня мы имеем дело с природно-цифровым гибридом и, может быть, через цифру мы сможем вторгнуться в эту историю.

Сейчас же, к сожалению, модели общества без насилия выглядят или очень сложными для понимания, или слишком вычурными. Здесь очень важно понять, что мы пребываем в ситуации между выживанием и преображением. В случае с преображением всегда есть шанс социальной смерти, и пойти на это никто не может.

Верно ли, что в принципе не существует сфер человеческого бытия, которые были бы лишены насилия полностью?

— Да, пока что ситуация выглядит именно так. Тексты, которые я упоминал, во многом устарел, но там есть прозрения, актуальные и сейчас. В частности, Беньямин пишет, что есть так называемое божественное насилие — когда кто-то третий оказывается между и над враждующими сторонами. Допустим, такой третьей сущностью оказывается именно Бог. И он может осуществить окончательное решение вопроса насилия. Но у Беньямина это окончательное решение выглядит как уничтожение человечества. Но этот вариант, как вы понимаете, никто не может всерьёз принять и тем более сделать основанием для своей деятельности.

В этом смысле известные мне тексты, посвящённые критике насилия, не идут до конца, потому что конец этот страшен.

Есть ещё способ, который связан с обретением другого языка. Насилие можно зафиксировать и, если речь идёт о цифровом коде, мы можем в нём что-то поменять. Но для этого нужно, чтобы программисты — в самом широком понимании — перестали действовать только в интересах заказчиков государства и бизнеса и стали работать на благо сообществ.

Развитие технологий могло бы привести к другому способу общения людей. Понимаю, что это звучит утопично, но из порочного круга хочется как-то вырываться.

Ну почему утопично. Класс программистов-энтузиастов, которые работали на благо сообщества, против бизнеса и корпораций и за свободу информации, в своё время сделал немало и занял место даже не в истории технологий, но в истории культуры.

— Да, на таких людей есть надежда. Возможно, их деятельность приведёт к общению без посредников. А пока мы всё ещё сидим с айфонами, а это посредники неудобные и очевидные. Айфон и так выглядит по сути как пистолет, а теперь он и вовсе является универсальным оружием. Возможно, когда люди станут биороботами, между ними установится стиль непосредственного общения. И в этом новом формате коммуникации они, возможно, смогут обойтись без уничтожения друг друга.

***

#ПроектFAQ: Природа насилия. Потому что можно?