«Меня всего один человек, не всегда успеваю сделать всё, что хочется сделать для всех». Умка Аня Герасимова — о доме и вечном движении

Михаил Осоргин в своих «Временах» писал, что, не родись он на Каме, не научился бы он «плавать», искать другие берега и, главное, смотреть вглубь. Есть ли в тебе такая привязка к какому-либо пространству? Что дают тебе города, где ты живёшь и бываешь?

— Есть глубокая привязка к тем местам, где прошло моё дачное детство — станция «Крюково» под Москвой, старый скрипучий родительский дом, спалённый неизвестно кем при непонятных обстоятельствах в мутные 70-е. Помню до сих пор в мельчайших деталях и дом, и сад, от которого сохранилась небольшая часть, ныне заросшая, запущенная и ничья. Изредка я туда попадаю и узнаю каждую яблоню и каждый лопух. По половине сада (с уничтоженным домом) прошла асфальтовая дорога. Этот дом снился мне очень часто, в разных видах: то развалившийся, заброшенный, то застроенный многоэтажками, то заселённый незнакомыми людьми, то уютный и привычный, с живыми бабушкой и дедушкой, — в зависимости от внутреннего состояния и вопросов, которые надо было внутри себя решить.

Сейчас снится гораздо реже и гораздо менее трагически, с тех пор, как я кардинально решила проблему: несколько лет назад мы, наконец, продали квартиру в Москве (где я всё равно не жила, а жила по большому счёту нигде), и я смогла купить себе «кусок», однушку на дальней окраине. Вопроса, где покупать, не стояло: я твердо знала, что буду жить в том самом Крюково, то есть выросшем вместо него «городе-спутнике» Зеленограде, который и «сожрал» в своё время мою дачу. Но я на него зла не держу, наоборот — поселившись там, рядом со своим привычным детским лесом, успокоила этот много лет не зараставший «родничок», и дача практически перестала сниться. Правда, и песни практически перестали писаться, но это, возможно, совпадение.

Вторая привязка — Вильнюс, где я тоже отчасти живу, и вообще Литва. Мои родители занимались литовской литературой, мы туда часто ездили, и, впервые оказавшись в Вильнюсе в семь лет, я как-то очень захотела там жить. Это один из самых изумительных, загадочных и многослойных городов в мире, по крайней мере, насколько мне известно (я была только в Европе, Америке и Израиле, ну и, конечно, одну шестую исколесила вдоль и поперек). Там, правда, немножко мрачно и сонно, особенно зимой, если нет снега, но ничего не поделаешь. Не вечно же веселиться.

Многое связывает меня с Севастополем, где тоже довелось жить. Одно время я всерьёз подумывала переехать туда целиком. Меня пленяла именно его заброшенность, запущенность, задворочность, — то, с чем так успешно поборолась новейшая история. В общем, в эту сторону пока не думаю.

Ещё любимые города — Прага, Венеция, Сан-Франциско. Это на предмет погулять, посмотреть по сторонам. А жить на серьёзе всё равно могу только тут. Доезжая до Урала (откуда, кстати, происходит одна ветвь моих предков), начинаю чем-то чувствовать, что вот где на самом деле жить бы. Но это, видимо, уже неосуществимо.

Иногда на концертах кажется, что зрители поют и танцуют внутри себя, иногда медитируют. Что ты ощущаешь на концертах от своих слушателей? Чем они занимаются и что отдают тебе? Важны ли они тебе на выступлении вообще? Приходят ли новые или закончились?..

— Люди, «медитирующие» на электрических концертах, вызывают тоску. Вспоминается смешная польская пословица, которой научил меня Томас Венцлова: «Я тебя люблю, а ты спишь». У нас в средней полосе народ тяжеловат на подъём. Хотя чёрт его знает, вот я сейчас была на концерте Игги Попа (восьмой раз, кстати), так там от нашей фирменной флегмы не осталось и следа. Чем дальше на юг, тем народ легче, подвижнее. Очень я любила украинскую публику — увы, пока что свидания с ней стали реже, чем хотелось бы. На акустике, конечно, правильно они сидят и слушают, так и надо. «Эта от головы, а эта от живота, главное не перепутать». А то начинают шизеть на акустике и «медитировать» (кстати, никогда не понимала, что значит это слово) на электричестве. Самое, конечно, противное — когда люди на твоем концерте «сидят в телефоне», при этом продолжая покачиваться в такт, типа «я туточки, слушаю, не отвлекаюсь, только вот на письмо отвечу...» Смешно, что их выдаёт телефонная подсветка. Никогда не упускаю случая прилюдно посмеяться над такими красавчиками, точнее, чаще всего красавицами. Интересно, она в постели с дружком тоже с телефончиком не расстаётся?..

Новые приходят, даже очень много. Я каждый сезон заново удивляюсь и радуюсь. Тут, конечно, работает столь ненавидимый мною — и всё же с этой точки зрения полезный — интернет.

Твои любимые (или выстраданные) писатели дают всем нам, читателям, какие-то понятные ощущения. А как переводчику, исследователю? Дал ли тебе Хармс какое-то своеобычное чувство юмора? Что дали Керуак и Венцлова? Как ты выходила из книг этих авторов в повседневный мир? Был ли он новым?

— Не вполне понимаю, что значит «выстраданные мною писатели». Я никаких писателей не выстрадывала и вообще не люблю ничего выстрадывать. В жизни и так достаточно страдания, чтоб ещё на литературу/искусство его переносить. Насчёт «каких-то понятных ощущений» тоже неясная формулировка. Кому понятные? Какие ощущения? Иногда очень даже непонятные ощущения. Ещё такой момент: писатели, которыми я занималась как филолог, редко относятся к числу моих самых любимых, иначе их нельзя было бы «изучать». Мои любимые прозаики — Хемингуэй и Воннегут, любимые поэты — Мандельштам и Ходасевич. Из самых любимых я, пожалуй, писала только о Введенском. Не могу сказать, что Хармс дал мне какое-то чувство юмора. Чувство юмора — вещь врождённая, и, как ни старайся, развить его с помощью какой бы то ни было литературы невозможно. Именно поэтому так бесят доморощенные хармсята, пытающиеся подражать его манере и удивительному взгляду на мир.

Керуак сильно помог мне в критический момент, когда меня почти погребла под собой рутина быта и филологии, причём, что самое дурацкое, в рутину грозили превратиться даже занятия обэриутами — самой антирутинной на свете литературой. Я совершила прыжок в сторону, перевела «Бродяг Дхармы» и ощутила лёгкость, позволившую мне в очередной раз «всё бросить» и отправиться в свободный полёт — гулять по горам, петь свои песни, никому не принадлежать (хотя бы временно). Венцлова — дружба и работа последних лет, не могу сказать, что во мне многое изменилось в процессе этой работы, просто я узнала очень много нового, интересного и полезного и обзавелась прекрасным, достойнейшим старшим другом-маяком.

Никаких «выходов из книг» у меня не происходит с подросткового возраста. Это тогда, лет в 13-14, можно было тонуть в Достоевском и потом, протирая глаза, с изумлением оказываться в своем сереньком восьмом Бэ. А сейчас мой мир один общий для книг, меня и всего остального. Никаких иллюзий и разочарований, а огорчение одно: меня всего один человек, не всегда успеваю сделать всё, что хочется сделать для всех.

Как у тебя обстоят дела с фольклором и авторством (как другой гранью) — остаются ли твои песни-тексты твоими детищами до конца? Или ты их написала, выдала слушателю — и пусть себе идут сами. Пусть их исполняет кто-то, даже криво, непохоже...

— Остаются, конечно. Если кто-то хочет криво себе их бренчать на кухне — милости просим, сама таким неоднократно занималась. Гораздо противнее, когда пытаются «профессионально» исполнять на сцене. Вот это вызывает резкое неприятие, такое ощущение, будто я уже сдохла. Ни разу не слышала, чтобы это делали хорошо. Впрочем, подозреваю, то же самое могли бы сказать и Боб Дилан, и Игги Поп, и Высоцкий, и другие мои любимые авторы. Помимо их личности, их исполнения, песня, за редчайшим исключением, не существует.

У нас в Коми-округе говорят, что прямо болезнь такая есть (её колдуны наводят), когда человек на месте не может сидеть — и кочует-кочует... У тебя это вынужденная история, связанная с гастролями? Можешь себе представить, что ты сидишь на одном месте десяток лет и тебе хорошо?

— Нет, у меня это сознательный выбор. Есть такие люди, порчи в этом не вижу. Моя мама была такая, очень любила путешествовать, с детства рассказывала мне про свои походы и поездки, показывала фотографии, научила разбираться в картах. Венцлова, кстати, тоже такой — неутомимый путешественник. Десять лет, шутить изволите... Я неделю-то с трудом на одном месте провожу. И смысла в этом не вижу. В последнее время, правда, иногда сижу и дольше — когда книгу сдаю. Но работать, как выясняется, тоже лучше умею в дороге, на коленке, на случайном компе в интернет-кафе перед концертом (вот и сейчас).

Это, конечно, не может не расстраивать моих близких. Но, как говорил Винни-Пух, «в противном случае испорчусь я».

Сталкивалась ли ты с хорошими молодыми поэтами? Музыкантами? Ходишь на чужие концерты? И почему?

— Изредка бывает. На чужие концерты хожу редко — в основном потому, что времени нет. Мы с Борей (Боря Канунников играет со мной на гитаре, мы с ним уже 20 лет вместе) ходим, как правило, только на концерты любимых старых рок-музыкантов, иногда специально ездим в далёкие края. С концертами соотечественников засада: кроме рока и джаза, я ничего слушать не могу, а поют у нас по-русски чаще всего полную херню.

Откуда в тебе такой суровый характер?

— Не знаю. От мамы, наверное, ну и ещё жизнь окружающая поспособствовала. А разве суровый? По-моему, я зайчик, нет?

***

• Фотоотчёт с первого дня фестиваля «Мосты-2016», на котором выступили Умка и Лена Ипанова.