«Умению чувствовать люди обучаются». Профессор Андрей Зорин об эмоциональной культуре и российских трансформациях

Расскажите немного о темах лекций. Вот сегодня будет рассказ про эмоциональную культуру...

— Эта тема — часть моей последней книги «Появление героя», вышедшей в 2016 году. Она посвящена именно культурным аспектам эмоциональной жизни, эмоциям человека, индивидуальным переживаниям, месту внутреннего мира человека в культуре. Этот сюжет связан с моими исследованиями последних лет. Что касается второй лекции, то она связана с моими давними работами по истории русской государственной идеологии. Главные положения этой лекции тоже будут опубликованы: кажется, в декабре должен выйти сборник с моим предисловием на тему восприятия русских трансформаций, отношения к ним и что такое перемены в России. Идея в том, что в русской культуре сами перемены обладают довольно устойчивой морфологией и мифологией. И та, и другая тема связаны с уже завершёнными исследовательскими циклами.

Насчёт второй темы: можете немного рассказать, в чём же особенность этих русских трансформаций?

— Тут очень трудно рассказать именно немного... Мне кажется, что известные нам русские трансформации: петровская, 1917-го года, сто лет которой мы собираемся отмечать, трансформация 1980-90-х годов и другие — все они имели общие культурные параметры. Это представления об имманентной катастрофе, представления о предельной краткости времени, отпущенного на перемены, и необходимости сделать за очень короткий срок всё то, что сделано в других странах, то есть догнать и перегнать. Ещё есть представление, что мы хуже всех, но поэтому мы станем лучше всех, поскольку обстоятельство, что мы хуже всех — это невероятное конкурентное преимущество, которое выведет нас в светлое будущее. Есть идея тотального трансформационного преобразования, когда прошлое исчезает, идёт построение рая и изменение человека. Это целый ряд параметров, которые, как мне кажется, обладают значительной степенью культурной устойчивости, и, кроме того, под их обаяние попадают люди вне зависимости от своих идеологических представлений. Славянофилы, западники, революционеры, реакционеры двигались к точке, где все они сходятся и неожиданно оказываются друг с другом согласны. Я пытался вытащить эти точки схождения, понять, откуда они взялись, какова их природа. Об этом я буду рассказывать в университете.

То есть эта тяга к переменам в России постоянна, и людьми движут всё время одни и те же мотивы?

— Понимаете, ничего не бывает одинаково. Всегда всё идёт по-разному. Но внутри этих различных историй можно вытащить некоторые устойчивые мифологемы, мифологические представления и картины. И это не потому, что я сторонник исторической мистики или, боже упаси, заложник идеи национальной ментальности, в которую я не верю, и ещё какой-то ерунды. Ведь эти идеи люди усваивают из культуры, и потом при каких-то обстоятельствах мы формируем свой образ трансформации и пытаемся его воспроизвести. И если нам что-нибудь не нравится в этом порядке, который воспроизводится с теми или иными, более или менее существенными вариациями, то один из способов сделать что-то по-другому — это понять, как этот порядок устроен. Если ты понимаешь, внутри какой системы представлений ты оказался, их легче сознательно поменять.

А тема эмоций — это их влияние на историю?

— Не столько об этом. Это важная тема, этим много занимаются последние десятилетия. Есть целая дисциплина — история эмоций. Меня скорее интересует то, о чём я уже говорил, — происхождение индивидуальных переживаний. Ведь людям свойственно представление, что уж что-что, а эмоциональный мир — он наш собственный. Что-то другое, может быть, не совсем нам принадлежит, и кто-то другой может заявить на это права. А вот наши переживания точно принадлежат лишь нам и никому больше. Чувствами человек может делиться, как нам подсказывает язык: «Я поделился с ним своими чувствами». Но делиться можно только тем, что ты ощущаешь как своё. Есть гипотеза, что чувства — это то, что возникает спонтанно. Это взрыв: «я разозлился», «я обрадовался», «испытал гнев» и тому подобное. В тоже время, когда мы начинаем анализировать этот феномен, мы обнаруживаем, что умению чувствовать люди обучаются. Они учатся, и такой бесконечно задаваемый в кино, романах и в жизни вопрос «а это любовь?» исходит из того, что человек знает какой-то норматив, которому его внутреннее чувство соответствует или нет. И он проверяет свои чувства на нормативном представлении, как это должно быть устроено. И люди учатся чувствам — любви, ярости, гневу, привязанности так же, как учатся языку. Причём как родному, а не иностранному, то есть без письменной грамматики, по каким-то образцам, по научению в семье, школе, по базовым культурным параметрам. И тема лекции — это то, как культура, в которой мы живём, формирует наш эмоциональный мир, как работают негенетические механизмы обучения эмоциям. Как работает культурная часть нашей эмоциональной жизни, на чём это основано, почему мы понимаем чувства друг друга. Есть, конечно, у всего этого нейрофизиология и другие прекрасные вещи, но это уже не моя специальность.

Эмоции, при всей своей спонтанности, довольно предсказуемы. Когда мы как-то себя ведём с другими людьми, то примерно знаем, чему человек обрадуется, что его разозлит и так далее. У нас есть какая-то гипотеза, она бывает неправильной, но она есть всегда. Мы имеем ясное представление, исходящее из того, что есть базовый стереотип эмоциональной жизни человека, которому он научается в культуре, и именно это делает коммуникацию между людьми возможной. Вот если молодой человек приносит барышне на свидание цветы, он думает, что это вызовет у неё какую-то эмоцию, но для этого он должен знать, какую именно эмоцию вызовут подаренные цветы. А если девушка их швыряет в урну, то он удивляется, что она ведёт себя как-то неправильно, делает в языке эмоций грубую грамматическую ошибку.

Есть переживания, есть грамматики и риторики их выражения, но это всё носит культурный характер и требует овладения и обучения тому, как не только выражать эмоции, но и как чувствовать.

Я невольно услышал, как вы рассказывали коллеге из другого издания, что мы сейчас наблюдаем «антропологический разлом», что сегодня молодые люди учатся чувствовать по-другому, чем в прошлые столетия, и что соцсети и СМИ меняют практики внимания. Но можно ли говорить, что это естественный процесс, которого не надо бояться, и говорить, что это поколение плохое?

— Bы задали два разных вопроса. Лучше вообще не бояться. Всегда лучше надеяться, а не бояться, это более приятная эмоция. И всегда лучше считать, что перемены к лучшему. А можно философски к этому относиться — куда идёт, туда идёт. Занимать какую-то моралистическую занудную позицию, мол, что за молодежь пошла, — это последнее дело. Я ещё не настолько старый, чтобы разводить это безобразное брюзжание. Есть знаменитая цитата, её приводят десятки тысяч раз, про описание молодёжи, которая не уважает старших, и в итоге выясняется, что это сказал Сократ. Столько лет прошло, а молодёжь всё хуже и хуже. Это, конечно, ерунда. Другое дело, что, на мой взгляд, это не должно оборачиваться противоположной стороной, без подобострастия по отношению к тем, кто моложе, и столь же нелепого утверждения, что всё новое лучше само по себе, потому что новое.

Другой вопрос, что этот процесс, который вы описали, я бы не охарактеризовал словом «естественный». Естественного вообще очень мало, это процесс культурный. Происходят громадные изменения в социальной ткани, в культуре, меняется культура и меняются люди. Ничего естественного в этом нет. Мы говорили, что на чувства влияют социальные сети, интернет — это всё технологии. Они не естественны. Их кто-то когда-то придумал. Но если «естественные» в смысле «нормальные», то да, это нормальный процесс изменений.

У вас такой разнообразный опыт — вы профессор Оксфорда и работаете в России. Как вы считаете, российское высшее образование на данный момент конкурентоспособно и отвечает вызовам времени?

— Bы понимаете, по сути, это вопрос о средней температуре по больнице. В целом, высшее образование в России, на мой взгляд, на сегодняшний день не в очень хорошем состоянии. Но есть интересные очаги, по-моему мнению, обладающие значительным потенциалом. Но если хотя бы просто не мешать им, не препятствовать и не душить, я думаю, у российского образования будут большие возможности для развития. Но если их уничтожать, как сейчас напрямую уничтожается лучший российский гуманитарный университет (Европейский Университет в Санкт-Петербурге — Прим. ред.), то это отставание, которое уже есть, и оно серьёзное, будет прогрессировать, и может настать момент, когда преодолеть его будет невозможно в принципе.