«Дни войны»

Мой дед, Анатолий Степанович Козлов, работал директором комбината «Красный октябрь» — я о нём упоминал во время одной из экскурсий. Он не воевал — к началу войны ему было всего восемь лет. Но, как и все, кому довелось пережить военные годы, навсегда запомнил их.

А нужно ещё учесть, что Анатолий Степанович всегда страдал от того, что не мог толком реализовать свои литературные амбиции — работа на лесозаготовительном комбинате как-то не располагала к лирике. Когда он умер, мы стали разбирать его архивы и обнаружили кучу забавных документов — бланков с рецензиями. Это сейчас «присланные рукописи не рецензируются и не возвращаются», а раньше они рецензировались и возвращались — редакции журналов подробно отвечали каждому доморощенному поэту. По сохранившимся документам можно понять, насколько трогательными и комичными были опыты моего деда (он писал в редакции под псевдонимом) в патриотической поэзии.

Со временем этих негативных рецензий накопилось так много, что он сдался. И перешёл на прозу. Я понял это, когда нашёл в его архивах толстую тетрадь, исписанную мелким почерком. Тетрадь, озаглавленная как «Дни войны», произвела на меня такое впечатление, что я решил когда-нибудь перепечатать и предъявить миру найденную в ней неоконченную повесть. И вот наконец я публикую первую из трёх глав этой повести — аккурат к празднику.

Конечно же, мой дед, рабочий и крепкий хозяйственник, был не чужд графомании. Но его графомания оказалась настолько яркой и самобытной, что, пожалуй, вполне могла бы тянуть на собственный литературный язык — настолько чарующе избыточен, настолько странен в своих построениях этот текст. Не знаю, как вы, а я испытал искреннее наслаждение, читая его. В конце концов, про Платонова тоже до сих пор спорят — всерьёз он проделывал с языком то, что проделывал, или не всерьёз.

Как бы там ни было, это история не только про язык. Дети и взрослые на протяжении всей своей жизни осмысляли чудовищную войну, которая вторглась в их жизни. И то, что вы сейчас прочтёте — лишь один из способов.

***

Дни войны. Глава первая

Это было в то время, когда в один прекрасный, июньский солнечный день все существа, называемые человеком, не считаясь с тем, имеют они орган слуха или не имеют, узнали, что началась война. Меня, так как я в то время существовал — и существовал, надо заметить, уже 12 лет — это известие настигло, как и большинство других смертных, на земной поверхности. Собственно, я в это время находился непосредственно на земной поверхности, а точнее над земной поверхностью, так как сидел на дереве и от души наслаждался тем, что запускал в гуляющих шишками, а затем имел счастье наблюдать, в каком замешательстве находились люди, пострадавшие от моей глупости.

И вот в таком положении я воспринял звуки извне — звуки, имеющие название человеческой речи. А так как я сам 11 лет излагал свои мысли и желания таким же образом, то мне не представило труда понять, о чём там велась речь. Говорили о том, что по радио было сообщено, что немцы без каких-либо особенных прав на владение нашей землёй вторглись на неё без объявления об этом. Это известие не вызвало в моём мозгу скорби — я был пленён таинственностью этого сообщения. В одно мгновение я был уже не над землёй, а на земле, покрывшись при этом некоторыми повреждениями моего кожного покрова, но в таком возбуждённом состоянии я не мог замечать такие незначительные факты.

Я помчался к своим товарищам, которые поблизости занимались не более умными делами, чем занимался я, пока не спустился, чтобы сообщить им только что услышанную новость. Покрыв расстояние, которое только можно покрыть, чтобы увидеть своих сотоварищей, которые должны находиться где-нибудь поблизости, я наконец нашёл их местопребывание, ориентируясь по тому характерному фырканью и другим звукам, какими обычно сопровождается купание существ, обладающих парой рук и таким же количеством ног и у которых для мышления на плечах сидит голова, которая во избежание замерзания сложных механизмов мышления, находящихся в ней, облачается в холодную погоду в головной убор. Издав длинный вопль, какой только может издать человек, проживший двенадцать лет и собирающийся прожить тринадцать, я скатился в одно мгновение с обрыва к реке. Выманив своих друзей из волн путём таинственных знаков и жестикуляций, и помолчав ровно столько, сколько требовали приличия, чтобы придать больше важности своему сообщению, я с таинственным видом спросил:

— вы ничего не знаете?

— Нет. А что? Опять что-нибудь выдумал?

Не удостоив их ответом, я забрался повыше и попытался скорчить из своей физиономии серьёзное выражение лица, отчего она стала ещё более глупой, после чего я сделал исторический жест своей правой рукой, а левой подтянул штаны, которые поминутно сползали. Затем я произнёс:

— Ребята, Гитлер объявил нам войну, я сам это только что сейчас услышал и я предлагаю нам бежать в город и выяснить этот вопрос.

Произнеся эту тираду, я в глубоком молчании слушателей низвергся со своей примитивной трибуны, роль которой заменил большой камень. Наконец послышались возгласы:

— Врёт!

— Ну, конечно, врёт!

Тогда я, поняв причину их молчания, снова взгромоздился на камень.

— Так, по-вашему, я вру?

— Ну конечно!

— Тогда пойдёмте в город и там узнаем, вру я или вы врёте, произнося, что я вру.

И вот, накинув облачение, в которое только можно облачить свою фигуру в июньскую жару, чтобы соблюдать приличие, мы всем гуртом направили свои стопы по направлению к городу.

Но не достигли мы ещё города, а всё уже было нам известно. Убедившись в правоте моего сообщения, мы все решили, что сейчас все идём по домам, а в девять часов мы условились собраться в обширном заброшенном саду, принадлежавшем старому врачу, который влачил совсем не жалкое своё существование в обширном доме, который помещался в центре сада. Врач был слишком стар и проживал со своей не менее старой супругой в одиночестве, получая время от времени письма и денежные переводы от своего не вполне малочисленного потомства. Впрочем, хотя сад и принадлежал врачу, хозяйничали в нём мы и никто иной.

И вот, условившись обо всём, мы разошлись по домам. Мы с Петькой Гвоздём жили в одном квартале и шли вместе, обсуждая новость со своей точки зрения — так, разговаривая и споря, мы достигли своих целей и разошлись по домам.

Придя домой, я не застал там никого из своих. Проникнув в своё жилище не совсем так, как проникают обычно в помещение, называемое домом, я очутился у себя в комнате. Решив, что больше мне здесь нечего делать кроме того, что нужно было пополнить запас недостающих калорий в моём организме, я не замедлил это сделать и исчез из дома так же таинственно, как и появился.

Я шёл по улице и размышлял. В моей голове проносились какие-то невиданные представления о первых сражениях, которые проходят где-то там далеко на западе. Я шёл и думал о том, будем ли мы сейчас учиться и вообще что нам сейчас делать. Размышляя таким образом, я дошёл до дома, где проживала моя подруга Лиля. Лиля приехала в наш город два года назад из Казани, жила она с мамой, которая работала бухгалтером в типографии. Отец её умер три года назад, и Лиле приходилось помогать своей матери не покладая рук.

Познакомился я с ней, когда учился в 3 классе. Это было так. Был вторник февраля месяца. У нас шёл урок географии, я сидел на задней парте со своим другом Петькой, с которым мы проводили время довольно весело, развлекаясь игрой в карты, которые он стянул дома. Ему сегодня не везло, я пользовался моментом, мы уже начинали восьмую партию, как вдруг открывается дверь и входит директор школы, а с ним незнакомая девочка. Мы встали, как это делается во всех школах, чтобы приветствовать вошедшего не только директора, но и учителей.

— Девочки и мальчики, — говорит директор, — это ваш новый товарищ, не обижайте её.

Новенькая была хорошенькой девочкой с тёмными волосами и голубыми глазами, выражение лица было решительное, чуть тронутое тенью смущения. С первого же взгляда на неё я понял, что во мне вскрылось какое-то ещё незнакомое тогда чувство. И с тех пор я всячески добивался её внимания.

После первого же урока я узнал, где она живёт — оказывается, совсем недалеко от нас. В этот же день я проводил её, мы даже не садились на трамвай, а шли пешком и разговаривали. Я влюбился в неё, как только может влюбиться мальчишка в моём возрасте и даже ревновал её — да-да, не удивляйтесь, как это ни странно в мои годы, это правда, как и то, что вы сейчас читаете это.

Но всё это пережитки прошлого, вернёмся лучше к настоящему. Дойдя до дома, где жила Лиля, я нашёл его закрытым, а так как мне нужны были только его обитатели, а не сам дом, то я направил свои стопы к более подходящему объекту, я направился к Петьке Гвоздю, так как я был в том состоянии, в каком люди не могут преодолеть одиночество и должны с кем-то делиться своими мнениями и впечатлениями. Решив, что мне сегодня не везёт, я и его не надеялся застать дома, и это была правда, потому что дома я его не застал, а встретил его на дороге, когда он отправлялся к месту моего обитания.

— Вот что, Петька, пойдём побродим, порассуждаем.

— Что же тут рассуждать? По-моему, не о чем.

— Пойдём лучше к Юрке, может он что-нибудь придумает.

Мимо нас шёл трамвай, и я без лишних слов кинулся к нему, чтобы заскочить, и дать тем самым Петьке понять, что согласен. Мы доехали до дома, до которого нужно было доехать, чтоб скорее попасть к Юрке, и спрыгнули с трамвая. Пройдя полтора квартала и достигнув места, к которому стремились, мы скрылись за дверью Юркиного дома, которая отделяла нас с необычайной живостью от воздушного пространства, в котором можно было существовать, ибо наш друг был великим химиком нашей школы и его жилплощадь была заполнена такими зловониями, что непривычный человек мгновенно бы потерял сознание, не успев вызвать для себя скорую помощь.

Мы всё удивлялись, как это Юрка продолжает существовать, ежедневно проводя такие опасные опыты.

Великий химик, когда мы зашли к нему в комнату, был занят каким-то важным делом и не замечал нашего присутствия, и пришлось предпринять некоторые воздействия, кроме словесных, чтобы вывести его из деловой сосредоточенности к существующей действительности.

Мы обменялись рукопожатиями и спросили, знает ли он новость. Он сделал на физиономии серьёзное выражение, ответил «да» и, указав на диван, заставленный колбочками и мензурками, пригласил нас сесть. Что мы и поспешили сделать, соблюдая необходимые предосторожности, чтобы не нарушить покой химических приборов.

Просидев у Юрки до вечера и пригласив его на наш общий сбор, мы направились к назначенному месту, о котором читатель уже слышал. Преодолев расстояние до сада в довольно короткий срок, в какой только можно его преодолеть, обладая парой ног, мы достигли цели. Как я уже сказал, ребята были почти в сборе и вели оживлённый спор. Увидев нас, они смолкли. Они были уверены, что мы, имевшие авторитет перед ребятами всей школы, не зря позвали их сюда.

Мы заняли председательствующие места, и я, разместившись на пне, обратился к собравшимся с речью:

— Ребята! Вы, наверное, уже все знаете, что нам объявлена война, война, начатая без предупреждения и нечестно. Мы с вами находимся, может быть, далеко от тех мест, в которых идут кровопролитные сражения, но мы не должны оставаться в стороне от таких исторических событий. В связи с этим мы должны себе назначить будущий план развития будущей деятельности. Мы должны немедленно овладевать военной техникой, несмотря на наш возраст, мы кой-чего да можем сделать для ускорения победы, в которой мы с вами не должны сомневаться, как в этом не сомневаются люди, с которых мы должны брать пример. Война только что началась и неизвестно когда она кончится, но в последнем вы не должны сомневаться. Мы не должны ослаблять свою бдительность, а надо её только лишь усилить. Наш лагерь от имени нашего триумвирата объявляется на военном положении. Все трусы и малодушные будут изгнаны. Сегодня же ночью триумвират назначит командиров и проверит личный состав, выявив неблагонадёжных.

Я объявил наш первый сбор законченным.

В одном мгновение полянка опустела, в саду остались только мы трое. Разрешив вопрос о назначении командиров, мы отложили остальную работу на завтра, решив, что сейчас нам, как и остальным смертным, необходимо всхрапнуть не больше часика-другого.

Отдав дань приличию, то есть, попрощавшись, мы исчезли друг у друга из поля зрения.

Благополучно проникнув во внутренние покои своего жилища и подкрепившись, чтобы обеспечить себе существование на ночь, я предался сну. Но прошло значительное количество времени прежде, чем мои органы зрения сомкнулись от усталости и я погрузился, словно в пух, в глубокий сон — сон, приносящий на утро бодрость и силу уставшему за день телу.