Цветы после Освенцима: о выставке Венеры Казаровой в PERMM

Вся выставка — рефлексия по поводу того, каким образом в мире уживаются (или не уживаются) красота, ужас и жестокость, а также того, как существовать в реальности, в которой это сочетание в принципе возможно. Сам ответ на эти вопросы остаётся за скобками, потому что момент его озвучания просто вырезан из логики выставки: с первого этажа, который олицетворяет мир в его текущем состоянии, мы сразу попадаем на второй, утопический, в котором ответ уже дан.

Что и как происходило в момент перехода — непонятно, потому что универсальной версии нет (куратор Любовь Шмыкова специально зачистила выставку от конкретики подобного рода — поэтому она и называется «Когда мне больно, я смотрю на цветы», а не «Когда тебе больно, смотри на цветы», как изначально хотела Венера).

Второй этаж, состоящий наполовину из уютных предметов быта, а наполовину из бумажных растений (Венера Казарова говорит, что из-за хрупкости и уязвимости бумаги ассоциирует себя с этим материалом), пожалуй, даже слишком декоративен — в нём зафиксирован момент победившей красоты, а в таком моменте, в общем-то, и правда не о чем особо говорить, его нужно просто воспринимать как есть.

Гораздо более содержательным кажется первый этаж, в котором образ жестокости явлен через личные травмы, впечатления и воспоминания художницы. Во всём этом нет какой-то избыточной аллегоричности, да и пространство трактовок предельно сужено: музейные медиа довольно внятно объясняют, что происходит в каждой из композиций.

Множественность трактовок — это стереотип о современном искусстве, но здесь он не сработал бы ещё и потому, что Венера Казарова — в первую очередь перформансистка, дизайнер костюмов и декоратор, а не «современный художник» в привычном понимании — это вообще её первая персональная выставка.

Видимо, в том числе и поэтому в ней так много прямоты, а впечатления, которые легли в основу той или иной инсталляции, прямо прописаны на стенах в виде реплик и воспоминаний. В частности, эти воспоминания касаются жизни художницы в станице Кущевской, и на этом моменте мне кажется важным остановиться подробнее.

С тех пор, как слово «Кущёвка» стало неразрывно связано с жестоким массовым убийством, прошло уже десять лет, и эта история, как и все прочие истории, естественным образом выцвела в нашей коллективной памяти. Рискну предположить, что для большинства из нас она сегодня ассоциируется лишь с русским трэшем и беспросветностью. Жестокая банда, криминальный террор, резня — да, но не более.

При таком взгляде история художницы, которая спасается в красоте от «русской хтони», несколько обесценивается (потому что ну что здесь такого, каждый из нас в той или иной степени занят примерно тем же). А значит, про Кущёвку, раз уж она возникла в этом разговоре, нелишне напомнить. В своё время одним из самых страшных аспектов этой истории были широко растиражированные показания Сергея Цапка, которые он дал спустя год после преступления. Например, такие:

«Фермер мешал мне вести бизнес, подрывал мой авторитет. Поэтому я хотел, чтобы он мучился сам и видел, как мучаются его близкие. Мы выволокли его в зал — он еще дышал, и на его глазах расправились с остальными. Потом бросили тела в одну кучу, а сверху, на гору трупов, положили девятимесячную Амиру — внучку Аметова. Она живая была, плакала. Тела облили бензином и подожгли».

Нет, это не просто история про криминал и мрачняк. Это pure evil, одно из воплощений беспримесной темноты, разлитой по миру, к которой невозможно привыкнуть даже на общем фоне новостной повестки, и от которой, в действительности, невозможно бежать — с ней можно только воевать, потому что она не оставляет выбора. Точнее, выбор, конечно, есть: те, кто выбрал побег, населяют первый этаж экспозиции. Все они прячутся: под масками птиц и под белоснежными одеяниями, в бытовом кухонном уюте, под одеялами, в сюрреалистических платьях и в нафталиновой рутине. Это гигантские грибы, жуки-носороги, шерстяные сгустки, антропоморфные кролики и чёрт знает что ещё.

Никто из них больше не человек, все они пугающи, хотя задуманы художницей красивыми и, вероятно, стремились быть таковыми сами. Все, выбравшие побег, проиграли злу, и под складками одеял и под слоями бинтов больше никого нет. Возможно, именно поэтому все эти фигуры, несмотря на изобретательность в плане выбора «панцирей» и защитных механизмов, в итоге всё равно остаются на первом этаже, и добраться до второго для них принципиально невозможно.

Сама Венера Казарова, кажется, не идёт вслед за собственными героями, потому что, переизобретая и абсолютизируя красоту, не забывает (органически не может, даже если и хотела бы) хоть на секунду забыть о существовании всего остального. В этом плане интересно её интервью, которое она дала нам накануне открытия выставки.

«Мой первый нервный срыв произошёл после того, как я увидела по телевизору, который стоял у нас на кухне, новостной сюжет о Второй чеченской войне. Мне стало очень плохо от этого. Я до сих пор помню это ужасное состояние, из которого меня долго выводили. При этом мама что-то готовила, папа ел, то есть происходила нормальная обыденная жизнь».

Забавно, как это похоже на мою любимую цитату, принадлежащую Егору Летову — он оставил много ярких цитат из интервью и онлайн-общения с фанатами, из которых недавно даже сделали книгу, но только одну я вспоминаю намного чаще других. В ней он рассказывает, как появилась песня «Русское поле экспериментов»:

«Песня написана после того, как я посмотрел два документальных фильма — „Морда дьявола“ и „Лики смерти“, в которых много и долго убивали разных животных. Это один из поворотных пунктов вообще моего творчества. Я чуть с ума не сошел. У меня было два состояния: либо умереть, либо идти убивать налево-направо. При этом Янка и мои согруппники, смотревшие то же, что и я, сидели на кухне, смеялись, курили, как будто ничего не произошло. Когда я попытался что-то им... — на меня посмотрели, как на идиота. И продолжали весело жить дальше. Вот тогда, в течение этой ночи, я сочинил эту песню. Эта песня — про все про это. Как все это имеет милое свойство отвратительно продолжаться в любых условиях. И нету этому конца».

Музыкантам, поэтам и художникам в этом смысле проще — они платят слишком высокую цену за свою сверхчувствительность, но у них есть искусство как инструмент борьбы, потому что создание красоты в ответ на царящий вокруг ужас — это, конечно, именно борьба, а никакой не побег. Но сама проблема от этого никуда не исчезает, потому что сосуществование в мире изящной красоты и запредельной жестокости — это абсолютно невыносимо, и в этом нет никакой гармонии противоположностей, потому что одно начало активно отрицает другое, перечёркивает и топчет.

Собственно, избитая фраза Теодора Адорно — «писать стихи после Освенцима — варварство», — она ведь в общих чертах именно об этом, хотя в качестве вырванного из контекста афоризма каждый понимает её по своему разумению. Если все достижения человеческой культуры, вся красота и всё изящество мира в итоге не отменили Освенцим как абсолютное отрицание и попрание всех ценностей — какой вообще смысл дальше заниматься тем же самым?

Высказывание, к счастью, оказалось не догматичным и вряд ли выдержало проверку временем. Во всяком случае, есть мнение (тут я некомпетентен, просто малодушно дам ссылку на чужие слова), что поэзия и культура в целом всё же смогла совладать с этим опытом и одержать над ним верх. В реальности мы не знаем, так ли это, и действительно ли свойство «отвратительно продолжаться в любых условиях» будет перечёркивать все наши усилия раз за разом. Это плохая новость. Но необходимости вырезать цветы из бумаги она никак не отменяет.

***

Читайте также: «Я хочу реабилитировать красоту». Художница Венера Казарова — о насилии, хрупкости и выставке в PERMM