Пермь в столыпинском галстуке. Часть 4: Морфий и общий язык

Введение в конце декабря 1905 года положения чрезвычайной охраны привело к тому, что пермские места заключения стали задыхаться от избытка арестованных. Изначально в губернской тюрьме имелись пять зданий для размещения заключённых: уголовный корпус, женский корпус, корпус для политических, корпус для одиночного заключения (башня) и больница, кроме того на тюремной территории находились баня, квартира начальника, совмещённая с конторой, и церковь. У каждого корпуса, включая больницу, был свой двор для прогулок.

Из-за тесноты всех женщин политических переселили в две камеры больницы, а башню и корпус для политических плотно, без разбора статей обвинения набили мужчинами. Ни о каком одиночном заключении даже для самых опасных арестантов в этот период, естественно, не шло и речи.

Режим, заметно ослабленный после манифеста 17 октября, ещё не ужесточился вновь, и арестанты пользовались небольшими вольностями. Прогулки разных корпусов часто происходили одновременно и заключённые могли перекрикиваться через стены, посредством надзирателей передавались туда и сюда записки, устраивались даже коротенькие свидания для разлучённых внутритюремными стенами пар. Два раза в неделю по конспиративным каналам из тюрьмы на свободу и наоборот приходила почта, включая даже нелегальные газеты вроде «Искры».

Тем временем, с воли приходили всё более и более тревожные вести о повсеместном подавлении восстаний, достигших своего апогея в декабре 1905 года, и начале бесконечной череды судов, в том числе и военных, уже тогда начавших прибегать к таким наказаниям, как смертная казнь. Здесь было о чём задуматься, некоторым арестантам явно стоило опасаться за свою жизнь...

В одну из мартовских ночей 1906 года надзиратель, совершавший ночной обход корпуса для политических заключённых, поднявшись на третий этаж, почувствовал что-то неладное. Открыв форточку в двери камеры № 4, он ощутил сильный сквозняк. Была поднята тревога и немедленно организована проверка камеры. В итоге выяснилось, что из 15 заключённых в наличии имеются только 8 и те ничего не помнят. Решётка окна камеры оказалась выпиленной, снаружи болталась, шаркая по стене, скрученная жгутом верёвка из разодранной обшивки матрасов. При обходе внешних постов оказалось, что исчез часовой с поста № 2, который был поблизости от окна камеры беглецов. На посту остались только шинель, винтовка, боекомплект к ней и свисток. В какую сторону бежали арестанты, было непонятно. После допросов караульных с близлежащих улиц было установлено, что никто из них ничего толком не видел. Оставалось также неясным, почему семь заключённых камеры бежали, а другие восемь остались.

Сначала предположили, что причина была в непрочности верёвки, но при осмотре она оказалась целой. При тщательном исследовании камеры среди остатков ужина нашлись крупинки белого порошка, который при проверке оказался морфином. Этот наркотик, как и другие, в то время можно было купить в аптеках, как в сухом виде, так и в растворе. В малых дозах он использовался как болеутоляющее или снотворное. Таким образом, оставшиеся заключённые камеры № 4 были вне подозрений в соучастии. Администрация тюрьмы и полиция решили, что бежавшие семеро их просто заблаговременно усыпили, подсыпав им в еду морфин.

Троим из бежавших — Алексею Николаеву, Владимиру Якубову и Вениамину Тарасову грозил военный суд, т. к. они были уличены в совершении преступлений против представителей власти с применением огнестрельного оружия. Первые двое во время железнодорожной забастовки в декабре 1905 года стреляли в жандармов на станции Чусовская, причём Николаев ранил одного, а Якубов — двоих, третий несколько раньше пытался выстрелить (случилась осечка) в жандарма из винтовки Бердана на станции Мотовилиха.

Четвёртым был Иван Осокин, он с детства воспитывался в семье Пташинских и более известен под этой фамилией. Будучи активным эсером, Осокин проявил себя ещё во время демонстрации 14 мая 1905 года в Перми. В дни мотовилихинского восстания он состоял в боевой дружине. Одним из пунктов, откуда вёлся огонь по казакам, был непосредственно дом Пташинских.

Пятого беглеца звали Илья Глускин, но полиция обоснованно не доверяла этим данным и полагала, что его настоящее имя Михель Коган — член РСДРП, известный в революционных кругах Киева и Одессы. В Пермь он прибыл после декабрьских арестов 1905-го для восстановления деятельности партийного комитета. При задержании у Глускина (Когана) обнаружили материалы конференции военных и боевых организаций в Таммерфорсе.

Шестой, Иван Кириллов, был активистом верхнекамской группы эсеров, ни смертная казнь, ни каторга ему не грозили. Седьмой и самый молодой, Пётр Маточкин, вообще был арестован в порядке охраны, т. е. административно, за революционную агитацию. Очевидно, его сильно привлекала романтика революционной субкультуры, присоединившись к другим беглецам, он полностью закрывал для себя дверь в прошлую жизнь.

О необходимости побега в камере № 4 задумались за месяц-полтора до событий. Главным препятствием для этого было расположение камеры. Практически под окном стоял постовой с винтовкой. Случаи ранения и даже убийства часовыми заключённых, которые совершали подозрительные действия, как в России в целом, так и в Пермской губернии в частности, были не так уж редки. Заключённые разговорами, что с третьего этажа делать было не так уж и безопасно с точки зрения конспирации, начали прощупывать солдат, но безуспешно. Однако в какой-то момент им повезло, на пост № 2 время от времени стал заступать солдат, призванный из Царства Польского, с виду еврей. Глускин (Коган) попробовал пообщаться с ним на идише, и дело пошло. Рядовой 232-го Ирбитского резервного батальона Шая Забрилович после длительной агитации согласился помочь, но при условии, что он сбежит вместе со всеми и в дальнейшем будет переправлен в Лондон.

Когда принципиальный вопрос был решён, началась бурная переписка с женщинами из тюремной больницы. Корпус для политических своей связи с волей не имел и всё общение с ней велось при посредничестве больницы. Вскоре, благодаря этому каналу, удалось получить тонкие английские пилки, а также узнать, что деньги и паспорта на воле готовы, люди для встречи имеются, срок назначен.

Решётки окон в то время, вследствие некоторой мягкости режима, при обходе камер не простукивали, пилить их можно было начать заблаговременно. Решили и другой важный вопрос — что делать с теми, кто не хочет бежать. Договорились, что они сделают вид, что спали, а алиби им обеспечат следы морфина на столе. Накануне побега во время прогулки Глускин (Коган) крикнул, чтобы услышали гуляющие во дворе больницы женщины: «Мы сегодня будем есть пельмени!» Это был условный сигнал, чтобы на воле подготовились к встрече.

После отбоя четвёртая камера не спала, тихо повизгивали и ломались одна за другой тонкие английские пилки, казалось, что до смены караула не успеть, но минут за пятнадцать до критического момента решётка сдалась. Арестанты закрепили и выбросили в окно верёвку и, обмотавшись белыми простынями, чтобы стать незаметными на фоне белёной тюремной стены и снега, один за другим начали спускаться вниз. Там их ждали товарищи, среди которых были Меньшиков и Глухих — те, что сами спустя два месяца попадут в губернскую тюрьму, а через год попытаются бежать. Все вместе, миновав лог, по которому течёт знаменитая речка Стикс, они скрылись в направлении Мотовилихи.

Первое время полицией строились предположения о том, что беглецы скрываются где-то поблизости, но когда в мае 1906-го охранкой было перехвачено письмо Петра Маточкина из Нижнего Новгорода своему знакомому в Оренбург, стало ясно, что поиски в Перми и окрестностях напрасны. Режим в тюрьме после побега, разумеется, резко ужесточили, однако это не помешало выходу очередного номера рукописного журнала «Каземат», где были стихи, посвящённые этому событию. Говорят, выпуск пользовался большим успехом у политических заключённых.

Михель Коган, простившись с пермской тюрьмой, вернулся к революционной работе, но уже через год вновь оказался в заключении, на этот раз в Уфе, и снова бежал, сделав с товарищем подкоп под тюремной стеной. Якубов тоже вскоре оказался за решёткой в Самаре под чужой фамилией — Соколовский. Там же оказались ещё два человека, находившиеся в пермской губернской тюрьме в марте 1906 года — Валентина Мутных, одна из женщин, готовивших побег, и бывший помощник начальника пермской губернской тюрьмы В. Ильин. Последний узнал Якубова, но не выдал его, и он судился, как Соколовский, благодаря чему заработал только каторгу, а не виселицу.

Дальнейшая судьба беглецов сложилась по-разному. Якубов к 1917-му, как и Мутных, переквалифицировался из большевиков в меньшевики и стойко боролся с бывшими товарищами, Коган стал председателем Ревтрибунала где-то на юге. Следы остальных затерялись...