Сергей Имис: Я понюхал бутылку скипидара и понял, что надо заняться живописью

Например, именно он помог заново открыть для пермяков творчество «аутсайдера» Николая Гречкина. Сам Имис — человек предприимчивый и вполне социализированный. На жизнь он зарабатывает дизайном, в его портфолио можно найти интерьеры кухонь и гостиных многих местных знаменитостей. Но это только провоцирует внутренний конфликт — большую часть жизни Имису приходится делать нелёгкий выбор между ремеслом и творчеством. Его мастерская (большая комната в двухэтажном деревянном доме, который парадоксально затерялся в уютных дворах в центре Перми) простаивала последние два года. Художник вновь открыл её только ради интервью, но почти сразу принял решение провести эту зиму в мастерской, чтобы снова писать картины.

Вас трудно назвать профессиональным художником, но и к числу аутсайдеров-самоучек вы тоже явно не относитесь. Как начинали складываться ваши отношения с живописью?

— В детстве, когда мне было шесть лет, я попросил друга моего дяди, художника, чтобы он нарисовал танк. Я это очень хорошо запомнил. Потом самолёт попросил, а потом корабль. Этот художник вообще-то разрабатывал рисунки для обоев, а мне нарисовал потрясающие самолёт, корабль и танк. И меня это так поразило, что на другой день я уже лежал под кроватью и часами напролёт рисовал. И с тех пор я проводил за рисованием огромное количество времени. Рисовал довольно лихо, так что в школе, уже где-то классе в третьем, учительница рисования приходила на урок, ставила какой-нибудь кувшин и говорила: «Класс рисует кувшин, а Андрейчиков (настоящая фамилия Имиса) рисует что хочет». В старших классах проходила какая-то выставка, туда она отправила мои рисунки, и я занял третье место. Первые два места были за ребятами из художественной школы, а третье завоевал такой вот хрен из Голованово, никому не известный.

Потом ещё отец сильно запил, и мы с братом просто шатались где попало. И у нас появился такой странный покровитель. Мы к нему сначала залезли в мастерскую, чтобы что-нибудь стырить, а он нас и застал. А потом он нас обиходил. Это был художник, который поселился в Голованово. Звали его Ягодин Владимир Георгиевич.

Странный человек трудной судьбы, вёл кукольный театр, делал кукол. К нам он стал относиться как к сыновьям. Но он тоже был запойный пьяница, и я, когда он уходил в запой, рисовал афиши для кинотеатров.

То есть под покровительством Ягодина вы жили долго?

— Да, я там с ним тусовался до самой армии. Он нам был вторым отцом практически. Самое интересное, что Ягодин учился в Лейпциге — жил шесть лет там жил как офицер КГБ. Был главным художником драмтеатра. Но алкоголизм его постепенно запихал в Голованово. Он упорно отказывался учить меня рисовать — говорил: «Не ходи в искусство, будешь несчастным». Так что уроки были отрывочные, я чаще просто подсматривал, как он это делает. Потом я ушёл в армию. Проблема была в том, что я служил в Перми, поэтому у меня было ощущение двух лет тюрьмы. Ведь я жил в родном городе, но не мог в него выйти. Разве что возили на «губу» несколько раз. А из армии я пришёл с твёрдым намерением заниматься литературой.

Откуда взялось это намерение, если вы до тех пор исключительно рисовали?

— Классе в пятом у меня попёрла поэзия, я сочинения стал писать стихами. И вообще страшно полюбил литературу. Поскольку отец всё время пил, а мне надо было в это время где-то находиться, я находился в Доме культуры. А это был театр, это были бальные танцы, это была живопись. Но главное, что там же находилась библиотека. Я был жадный до книг и просто читал, пропуская школу. Литература вошла в меня плотно, а живопись то приходила, то уходила. Меня постоянно куда-то заносило. Но лет 15 назад мне попала в руки бутылка со скипидаром, я её понюхал и понял, что живописью всё равно надо заниматься.

Какая именно живопись вас интересовала?

— Стили менялись. У меня был сюрреалистический период. Но потом я подружился с Николаем Гречкиным, ещё позже понял, что сюрреализм — это не моё. Раскрепостился и начал писать в свободной манере. Но именно от сюрреализма моя живопись начиналась. На это сильно повлияло знакомство с Гречкиным. Конечно, была и определённая внутренняя потребность. Я читал очень много французской философии, вникал в экзистенциализм. Тогда это было для меня органично, но тема, как оказалась, исчерпана.

Вы были больше внутри академической среды или в кругу «наивных» авторов? Тот же Гречкин всё-таки маргинальный художник.

— Мне очень повезло. Я учился с Милой Боринских, её мама была главным художником издательства, а так как я был всегда активный, то со всеми близко сходился. Мы с мамой Милы познакомились, когда я занимался в первую очередь литературой. Она очень жалела, что я литератор, а не художник. Литература меня занимала до самой перестройки. А потом надо было просто выживать. В те годы я понял, что если буду поэтом, то перестану существовать физически. Ни денег, ни профессии, ни квартиры. Лет шесть я не занимался никаким искусством, а тупо зарабатывал деньги на квартиру.

Многим людям из тогдашней художественной среды, в отличие от вас, так и не удалось перестроиться.

— Меня спасло то, что я занялся дизайном. И ещё то, что до перестройки я много ездил по колхозам и совхозам, оформлял Дома культуры. Солидные пермские художники тогда «бомбили» в городе, не выезжая в область. А окраина оставалась таким предпринимателям, как я. Приехать, заключить договор, сделать работу, сдать, получить деньги... Я тогда освоил всё, и это пригодилось в жизни после перестройки.

То есть краевые ДК по большей части оформлены вами?

— Я недавно даже ездил в один из них, посмотрел: там всё ещё сохранилась лепнина по фасаду, роспись стен в кинозале. Но так не везде. В одном селе, где я после этого был, мои стелы «Слава Труду» и «Слава КПСС» уничтожили. Наверное, на металл — его там много было.

А сейчас вы чем занимаетесь? Новых картин вы, кажется, не пишете.

— Последние два года — странный период для меня. Я написал последнюю картину и понял, что надо остановиться. К тому же мне в руки попала книга Пирошки Досси «Искусство и деньги» — про арт-рынок. Она меня вышибла из колеи. Прочитав её, я понял, что в моём возрасте заниматься искусством можно, не надеясь ни на что. А на это надо решиться. Надежды всегда питают, но в какой-то момент просто испаряются, и ты должен учиться жить без них. У меня такой опыт есть, я дважды переживал клиническую смерть и ко всему отношусь философски.

А литература?

— Пишу по случаю. Например, у нас уже десять лет есть хорошая традиция: мы встречаем Новый год с Ниной Горлановой и Славой Букуром. Я могу к этому событию написать какие-нибудь стишки. Но кроме стишков ничего нет. А чтобы заполнить какую-то пустоту, надо, в принципе, заниматься творчеством. Другого выхода я для себя я не вижу. Писать, рисовать, выращивать цветы на даче...

Последнее — тоже по разряду искусства?

— Может, это вообще единственное достойное занятие для человека.

А потребность выставляться, показывать уже созданное у вас есть?

— Конечно, есть. Художника кормят впечатления. Художнику нужна выставка, писателю нужна книга. Но мы живём в стране, где даже рынка нет. У меня много друзей в Москве — киношники, художники. Все звали приехать к ним. Но я всегда обнаруживал одно и то же: в России отсутствует тот мощный слой, который подпитывал бы искусство материально и морально. Я разговаривал с одной итальянкой, она спрашивает: «Серджио, ты откуда?». Я ей: «Из Перми». Она: «О, почти как Парма. А сколько у вас галерей?» «Ну, две или три», — отвечаю. «А у нас, — говорит итальянка, — штук триста».

Ну, а сама среда, художественное сообщество тоже переживает не лучшее время?

— Тут всё начало рушиться в 90-е. Пришёл доллар, все стали выживать кто как может. Мы все были родными в нищете, а потом, если у кого-то случался успех, это начинало вызывать не радость, а зависть и отторжение. Я-то считаю себя рыцарем искусства, я бескорыстно ко всему отношусь. Но возникли и кланы какие-то. Например, два клана — традиционных художников и «актуальщиков». Одни были дико консервативны и скучны, другие напоминали какой-то КВН. Но были же и третьи! Куда, например, отнести моего любимого Сидура? Это была самая драматичная, но и самая продуктивная категория художников.

Я заметил, что вы как-то задвигаете на второй план сюрреалистические картины — у вас сложные отношения с тем периодом творчества?

— Да нет, это ведь всё один сплошной Путь. Дао. Как в Китае, в котором я много путешествовал, жил и лечился. Там время не имеет значения. Период не имеет значения. Можно поменять имя, период — это всё равно единый путь. Поскольку дизайн сожрал львиную долю моей жизни, в искусстве я успел мало. Но, говоря заветами того же Гречкина, — важно хотя бы один шедевр сделать.