Вадим Степанцов: Поэты должны иногда выгребать кашу из бороды, напомаживать губки и представать свету

В нашем интервью автор песен «Почему умирают бомжи?» и «Пьяная, помятая пионервожатая» рассуждает о чувственной поэзии и цитирует Лермонтова.

Вот что мы узнали при подготовке к встрече. Вадим — бывший студент Московского технологического института мясной и молочной промышленности и выпускник-отличник Литературного института имени А. М. Горького. Великий магистр Ордена куртуазных маньеристов, произведения которых отличает синтез изысканности и цинизма. Автор текстов для многих известных групп, самый популярный среди них, пожалуй, текст — это «Король оранжевое лето» для группы «Браво». Наш герой баллотировался в Государственную думу от Партии любителей пива (фракция непьющих) по Чукотско-Корякскому избирательному округу. Не имея и начального музыкального образования, он является участником трёх музыкальных групп. Среди этих и прочих парадоксальных данных особенно удивляет тот факт, что беседа должна была состояться за полчаса до концерта, прямо в клубе. В общем, в условиях, говорящих, что музыка давно стала буднями этого поэта.

Войдя в помещение чуть раньше назначенного времени, отправились на поиски ключевой персоны под грохот саундчека. Обнаружив Вадима Степанцова, торжественно возлежащим на диване справа от сцены, пригласили его побеседовать. Начали, разумеется, с животрепещущего вопроса.

— Вадим, известно, что вы не владеете ни одним музыкальным инструментом, как пришло решение заниматься музыкой?

— На самом деле, когда-то я знал десять аккордов, из них играл на пяти. Но это занятие мне быстро наскучило. Я понял, что великим (даже посредственным) гитаристом мне никогда не стать. Поэтому решил: пусть на инструментах играют те люди, у которых это лучше получается.

Что касается слова «музыка», то для меня это Чайковский, Гайдн, Доницетти. На худой конец — Эндрю Ллойд Уэббер. А то, чем занимался Элвис Пресли или занимаются сейчас Константин Кинчев, Стас Михайлов, Елена Ваенга, Иосиф Кобзон и многие другие, — это не музыка. Это расстановка трёх, от силы четырёх нехитрых аккордов с выверенными паузами.

А вообще, музыка — это просто иная подача поэтического текста.

— Любопытная трактовка. Интересно, что же такое поэзия?

— Для меня это воздух, жизнь. По-моему, я родился с этим даром. Ну и, собственно, когда я долго не пускаю его в оборот, мне становится плохо. Чувствую себя так, словно нахожусь в безвоздушном пространстве. Тут ещё может быть другое сравнение, более физиологическое, но не буду его озвучивать.

— Действительно, возможность обучиться сложению стиха спорна. Если вы с этим умением родились, тогда что подвигло вас поступить в литературный институт?

— Сначала я поступал в Московский университет, в Петербургский... И туда, и туда по разным причинам не прошёл.

Интересовало всё, что было написано в мире до моего прихода. Стремился к поступлению, так как понимал, что мне нужна некая схематизация истории литературы и знание текстов, для того чтобы не изобретать велосипед. Во всяком случае, именно этому меня научил литинститут.

— Можете назвать авторов, существовавших в мире поэзии до вас, которые рифмуются с вашим нынешним творчеством?

— В своё время, когда начинался Орден куртуазных маньеристов, нас сравнивали с поэтами Серебряного века. Чаще всего с Игорем Северяниным. Наверное, есть некоторые родственные черты, но это не совсем то.

Где-то в середине 90-х одно издательство поручило мне и моим товарищам по Ордену составить антологию российской чувственной (куртуазной, любовной — как угодно) поэзии. Мы проделали большую исследовательскую работу, составили хорошую антологию от Антиоха Кантемира до Набокова. Потом мы почему-то сочли советский период ничего не значащим в отношении куртуазной лирики и пропустили его. А в финале поставили свои стихи.

Если расшифровывать, не было в российской поэзии ни одного сколько-нибудь видного поэта (даже среднего), который бы не коррелировался с тем, что делали и делаем мы. Именно вот с этой, что называется, чувственной игривостью. Даже у Рылеева, которого повесили за антиправительственные выступления, есть неплохие вещи такого характера. И из всех российских пиитов абсолютно порожними для нас оказались Леонид Трефолев и Спиридон Дрожжин — были такие адепты Некрасова, но без некрасовской иронии — совсем унылое говно. Их мы в эту антологию не включили.

А так — всё.

— Для какой категории людей ваши работы?

— Для людей, обладающих чувством юмора, склонных к иронии и самоиронии. Ну и... с количеством извилин в голове больше двух.

— В каком состоянии, на ваш взгляд, современная поэзия?

— Что касается мировой поэзии, с тех пор, как перестал издаваться журнал «Иностранная литература», я как-то не понимаю, кто и что там пишет. Бывал на парочке фестивалей в Европе, в основном все пишут какую-то невнятную хрень, не желая рифмовать и делить строчки на равное количество слогов. Меня это печалит.

Что касается российской поэзии, то она, равно как и проза, живёт и процветает. Люди стараются, даже понимая, что это дело неблагодарное и в перспективе не оплачиваемое. Ну, если ты не заделаешься сонграйтером, конечно. Но для этого высоким поэтическим талантом обладать не обязательно.

— В чём заключается специфика поэтических текстов, которые кладут на музыку?

— Есть такое понятие «режиссёрский театр», режиссёру не нужен плотный самодостаточный литературный текст. Ему в тексте нужен воздух. Текст-то может быть жиденьким, герои могут особо слов не говорить, зато пространство для вздохов, ахов, заламывания рук... Всего того, над чем работают режиссёры, должно быть побольше. Так же и текст для песни. Как у Лермонтова:

Есть речи — значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно.

Вот это «темно иль ничтожно» — песенные тексты очень хорошо характеризует. У попсы один набор нехитрых приёмчиков — любовь-морковь, например. У рок-говнарей: звёзды, душа, поезда, реки, мосты и что-то такое. Тоже есть своя парадигма — в общем-то, немудрёная.

Но вот почему-то при использовании набор песенно-поэтических штампов получаются иногда очень здоровские вещи, которые забирают. Ты не знаешь, почему тебя зацепило, но ходишь и напеваешь.

— Как выстраивать взаимоотношения с публикой?

— Если композитор или автор песни будет слишком много думать о требованиях публики, то... Наверное, это надо делать, но думать об этом всё своё время не нужно. Главное в этом — некое совпадение с внутренним душевным состоянием. Искренность может быть пустячная. Но, с другой стороны, почему не посочувствовать страдающей девушке: «О, боже! Какой мужчина!». Я понимаю, что певица поёт совершенно искренне. Исполняет, не знаю уж, её или не её это текст, проживая. Она в него вжилась и подаёт его по-своему.

Или те, кто поют про колокола-купола, родники-мужики. Они же тоже в это верят. Шевчук и Газманов верят, что эти слова надо рифмовать.

— Как поэты настраиваются на работу?

— Когда поэт молод, кровь бурлит, гормоны играют, у него это всё само получается. Вознесенский про себя говорил, что пишет стихи ногами. Ну, наверное, так у него было в молодости и зрелости. Во всяком случае, когда он был великим поэтом (года так до 1968-го), он писал стихи ногами, а потом стал их вымучивать.

Про себя могу сказать то же, но когда становишься взрослым и малоподвижным, как в анекдоте про нового русского, заставлять себя надобно: то есть слагаешь какую-то финтифлюшку, находишь удачную рифму, словосочетание, и от этого уже всё вытанцовывается. Но конкретных рецептов ни у кого нет. У всех по-разному.

— Расскажите об особенностях вашей ранней и сегодняшней поэзии.

— Что касается ранней поэзии: стихи, за которые сейчас не стыдно, начали лет после 22 появляться. Я стал понимать, что выходит сильно, а что слабовато.

Больших отличий, наверное, не найду. Правда, сейчас стало больше появляться вещей без ёрничества. Из того, что составляет драматический мотив бытия.

— Помните своё первое произведение, за которое не стыдно?

— В общих чертах. Оно называется «Призраки Эльсинора». Четыре четверостишия, вариация на тему «Гамлета».

— Поэты, пишущие в стол...

— Это всё поэтическое кокетство! Всё равно поэт хочет признания, любовных побед на ниве этого признания. Ну, и возможности обрести нишу для ничегонеделания. Не верьте тому, кто утверждает, что не хочет быть прочитанным.

— Вы сегодня здесь в связи с участием в поэтическом фестивале «Компрос». Как оцениваете значимость такого рода событий?

— Это очень здорово, что государство на уровне городских властей проводит и финансирует такие вещи. Всё-таки поэты, пишущие в стол, должны иногда выгребать кашу из бороды, напомаживать губки и представать свету. Это отличная возможность для непризнанных и заброшенных.

— Ваши ощущения от города Перми?

— Мне он очень нравится, чем-то напоминает мой родной городок Узловая, есть такой в Тульской области. Вроде бы кругом эти уродины пятиэтажные, ну сейчас более-этажные... Всё так сикось-накось, но что-то родное и щемящее ощущается.

Место, где воздух, как сладкий морс,
бросишь и мчишь, колеся, —
но землю,
с которою вместе мёрз,
вовек разлюбить нельзя!

Наверное, я больше люблю такие наши русские города, которые неприглядны с виду, а потом — раз! С нового угла взглянешь и думаешь: ничего себе! Вот как могло бы быть в идеале, если бы этот ракурс на весь город, на всю Россию... Ну, даст бог, всё будет хорошо.

Редакция благодарит администрацию фестиваля поэзии «Компрос» и лично Бориса Эренбурга за помощь в организации интервью.