Анна Аборкина: А ровно через 50 лет состоялась моя первая выставка

Художница не называет точное количество — свои картины, выполненные в неповторимом «наивном» стиле, она никогда не считала и не хранила, предпочитая раздаривать друзьям. Впрочем, себя она наивным художником не считает, не принимая никакие ярлыки и аналогии. Даже сравнение с Пиросмани, допущенное одним галеристом, её огорчило — с грузинским художником её роднит разве что привычка рисовать на чём попало. Холстами Аборкиной становятся в основном листы незагрунтованного картона.

Биография Анны Аборкиной вполне могла бы стать отличным материалом для книги из серии «ЖЗЛ» — в такую книгу вошло бы множество историй о поступках, путешествиях и знакомствах. Сегодня Анна Аборкина живёт, по её собственному выражению, «в сером мире болезни», однако её художественная карьера развивается своим чередом: в частности, несколько картин Аборкиной «Музей советского наива» включил в недавно открывшуюся экспозицию в торговом центре «Галерея».

— Насколько я знаю, у вас были все предпосылки для того, чтобы сделать карьеру в журналистике, но практически всю свою жизнь вы в результате посвятили живописи — причём далёкой от «профессионального искусства».

— Мой папа, известный пермский журналист Владимир Иванович Аборкин, очень хотел, чтобы я пошла по его стопам. Но я человек очень упрямый, и если кто-то пытается мне что-то навязать, это вызывает у меня отторжение. Я категорически отказалась быть журналистом — сказала папе, что одного журналиста на семью хватает. В итоге я оказалась на филологическом факультете, а по окончании устроилась работать на должность с трудным названием: инженером-библиографом-переводчиком... и ещё чем-то, там очень сложно. Работа была ужасно скучной — тем более что меня посадили на сельскохозяйственную тематику. Там я и отработала два года, а в 1982 году произошло печальное событие — я оказалась на группе инвалидности. Пыталась заниматься переводами, но как-то не получилось — людям нужны были в первую очередь технические переводы, а я ведь филолог и тяготею к художественным текстам.

— Рисовать вы начали в этот период или раньше?

— Что касается живописи, то я занималась ей с раннего детства. Я росла очень болезненным ребёнком, и мама — Нина Дмитриевна Аборкина, которая большую часть жизни работала в книжном издательстве, — постоянно сидела со мной. Работая в издательстве, она могла брать рукопись на дом и только потом относила её на работу. А меня куда? Конечно, меня тоже брали в издательство. Я там бродила по коридорам, но, например, у редакторов сидеть было очень скучно. Так что лучшим вариантом был кабинет художника-оформителя Маргариты Тарасовой-Дьячковой. Она никогда не учила меня рисовать — просто усаживала и выдавала бумагу с красками и карандашами. Я проводила там столько времени, сколько хотела. Это закончилось тем, что однажды Маргарита Вениаминовна сказала маме, что у неё очень талантливая дочь, и захотела меня учить. Но я отказалась, потому что ни капли не желала рисовать щук и девушек в сарафанах.

— Что в таком случае предопределило ваше основное занятие? Ведь не одно только желание пойти наперекор отцу? Среда?

— В то время в СССР царила, как я её называю, компанейская эра. Все ходили друг к другу в гости, так было принято. Так что я выросла в среде художников, писателей, артистов... К тому же Дом журналиста тогда был средоточием культуры в городе: приезжающие артисты в те времена сперва выступали на официальной сцене, а потом приходили в Дом журналиста, так было заведено. Но тогда я была ещё мала, и отец брал меня с собой только пару раз — на выступления Натальи Сац и Вольфа Мессинга.

Мессинг мне очень не понравился. Я его назвала противным дядькой. Во время выступления он ещё почему-то подскочил ко мне, начал гладить по голове и что-то приговаривать. Мне всё это страшно не нравилось, но первое действие я вытерпела — во время выступления он только хвастался своими заслугами и показывал фокусы. Надо сказать, что в цирке фокусы были куда интереснее.

— Когда вам впервые случилось выставлять свои картины?

— Маргарита Вениаминовна невольно стала делать из меня художника. К трём годам у меня уже накопилась куча рисунков и картин. Так много, что в Доме журналиста отец сделал мою первую персональную выставку. Она провисела три месяца, а затем её убрали, освободив место для чего-то другого. Помню, я страшно плакала: я-то считала, что они там будут всю жизнь висеть. А ровно через 50 лет состоялась моя первая настоящая персональная выставка в Доме журналиста — как раз на той стене, где висели мои детские творения.

— В смысле, в промежутке вы не выставлялись вообще? Все пятьдесят лет?

— Ну да, получается, что я не выставлялась до 2010 года. Я вообще жила очень странно: семь лет прожила в Ленинграде, и всё, что я там делала, я раздарила знакомым. В тот период, например, я создала серию «Фонтаны Петергофа», серию, в которой я подражала средневековому искусству Кореи, виды Питера... Маргарита Вениаминовна поделилась со мной правилом, которому я следую всю жизнь: надо писать не одиночную картину. А серию. Написала один фонтан — пиши и остальные фонтаны. Иначе это совершенно бессмысленно — болтается один фонтан, зачем он, для чего? Пиши все!

Очень много было Пенатских картин — мы часто туда ездили, но нас интересовал не дом Репина, а источник долголетия. Репин утверждал, что он так долго живёт из-за источника, который бьёт у него в саду. Надо сказать, что там удивительный сад, даже не сад, лес. Мы там выпили очень много этой воды из источника.

Сегодня 15 лет, как нет моей подруги, которая со мной литрами пила эту воду.

— Подавляющее большинство картин было раздарено, и почти ничего не сохранилось?

— Фактически сейчас всё ушло, всё раздарено и потеряно. Хотя недавно, разбирая архивы, я нашла у отца две картины, написанные маслом по меловке. Мама и папа.

У меня десятилетиями не было желания себя показывать. Рисовала для себя и друзей. Картины, надо сказать, расходились повсюду — они есть и в Аргентине, и в Париже, и в Оренбурге. Туркмению, Питер и Москву я вообще не беру в расчёт — ведь мы там подолгу жили. Мы постоянно жили в Средней Азии, там во время землетрясения в 40-е погибли родители отца, и его постоянно туда тянуло. Туркмения кончилась для меня плохо — я там заболела, не перенесла климат.

— Когда сформировался ваш стиль рисования? Вы пробовали писать в каком-то другом стиле или заниматься другими видами искусства?

— Реализм всегда меня пугал. Мне не нужен и не интересен правильный рисунок — пусть лучше он будет неправильный, но свой. Мне было семь лет, когда я это окончательно осознала. А в десять лет меня стали зазывать в детскую художественную школу. Но я не хотела этого насилия, социального заказа, с которым бы непременно там столкнулась. Не хотела писать бутылку и стакан. Я однажды написала стакан — так его потом носили по всей школе, показывая, как нельзя писать. А по-моему это было гениальное произведение. Жаль, не сохранилось. Отец по поводу этой истории со школой сказал очень мудрую фразу: она пойдёт учиться, и из неё сделают средней руки художника, как все. А со своим неправильным рисунком и вывернутой перспективой она будет выделяться. Я думаю, только гений может преодолеть влияние школы. Там говорят — вот тут должна быть полутень, тут тень. А я, может, не хочу, чтобы там была тень. Для меня самое важное — передать взгляд человека.

У меня был период, когда я не занималась картинами. Меня тогда бросило на шитьё игрушек. Я сшила их столько, что просто не учитывала количество. Моя подруга утащила на фестиваль в Эдинбург два чемодана моих игрушек — в том числе игрушка досталась лорду-мэру Эдинбурга и близкому другу и соседу Беккета по парижской квартире. Игрушки, к сожалению, не сохранились. Это ведь шерсть, а у людей есть моль. В общем, года три я занималась шитьём, потом мне надоело, и я вернулась к живописи.

— В этом невероятном множестве картин, которое вы создали за пятьдесят лет, можно выделить какие-то ключевые важные для вас темы?

— Не могу сказать, чтобы меня что-то особо интересовало в тематическом плане. Каждый раз это был парадоксальный выбор. Я писала много Дягилева, но я не люблю балет. Я люблю оперу. И объяснить выбор Дягилева как героя я не могу. У меня много картин о Пушкине, целая Пушкиниана. Я их отдала в университет — может, они до сих пор там хранятся, но вроде бы их отдали для украшения общежитий. Так вот, я написала сто тридцать девять картин о Пушкине. Но он не мой любимый поэт. Я люблю Вяземского. Но Вяземского я написала только однажды. А вот Пушкина я раскладывала по полочкам. И его лицейское существование, и его супругу, которую я очень не люблю... я её называю Ланской, Гончаровой, но никогда Пушкиной. Чтобы перебороть отрицательное отношение к ней, я написала столько её портретов... Только чтобы на этих портретах не было злых глаз. Я рисую её, и всё идёт нормально, а как только дело доходит до глаз... Из них вылезают змеи. Я с ней в итоге примирилась, кое-что получилось у меня.

Помимо этого, я интересовалась греческой античностью, династией Романовых, библейскими и евангельскими сюжетами — на моих полотнах были и Иуда Искариот, и дева Мария. Кроме этого, моими главными темами были Пушкин, Дягилев и моя семья. Мои родители — в основном папа, с мамой у меня не получалась. Я, конечно, писала портрет мамы, но это была не моя мать. А отца я могу написать с закрытыми глазами.

— Что произошло в 2010-м году? Именно в 2010-м случилась ваша первая за 50 лет выставка.

— Ничего не произошло. Я просто поняла, что готова показать то, что я создаю. Причём ведь это искусство очень неразвитое. Есть, конечно, наив, который идёт «от земли», но есть и очень серьёзный наив. Говорят, что наивное искусство — «взгляд детскими глазами». Но это не детские глаза. Это взгляд человека, который много пожил, много страдал и радовался, и который в данный момент живёт в сером мире болезни. И за счёт живописи, красок, цвета и сочетания цветов я себе создаю другой мир. Я живу на два мира. Когда я пишу картину, я полностью погружаюсь туда. Никакого «детского взгляда» нет. Это штамп, это неправда. У меня взгляд совершенно не детский. К тому же я не отношу себя к наивным художникам. Это меня относят к ним. А у меня самоопределения нет. Я просто художник.

— При этом ваши картины вы отдали именно в Музей наива.

— Ну так что ж, а ещё сто пятьдесят картин я подарила университету, шестьдесят картин — Дягилевской гимназии. Так или иначе сейчас я не пишу картины. У меня проблема — я сломала правую руку, и она не восстанавливается. А писать левой рукой... Я написала для соседской девочки в детский сад. Там это сойдёт, сгодится. Но не более.

— Из всех ваших картин, счёт которым идёт минимум на сотни, вы можете выделить какую-то наиболее значимую?

— Серию Романовых, особенно три «расстрельные» картины — Николай с Александрой, Ольга-Татьяна-Мария-Анастасия и цесаревич Алексей. Их я писала в момент, когда умирала моя мать. Она умирала здесь, за стеной, а ночью, чтоб не уснуть, я писала эти картины. И это одни из лучших моих картин.