Снег бессмертный: поэзия Николая Трухонина

Пермяк Николай Трухонин учился в двух техникумах (закончил один из них с «красным дипломом») и пробовал получать гуманитарное образование, но раньше, чем он смог найти своё творческое призвание, пошел работать на Пермский моторостроительный завод. «Так сложилась жизнь», — коротко говорит он, вспоминая об этом. На предприятии Николай «вырос» до электрика шестого разряда. И спокойно работал до тех пор, пока у него не случился необязательный, но изменивший его жизнь разговор с коллегой. Трухонин и сейчас прекрасно помнит суть этого разговора:

«Он мне сказал: „Вот ты сейчас поработаешь, вечером придёшь домой, поешь, выпьешь, уснёшь, а потом пойдёшь снова на работу, и так день за днём, день за днём“».

Коллега, видимо, ничего такого глобального не имел в виду — просто пытался уязвить Николая. Его это не то чтобы уязвило — он не обиделся, нет, но всерьёз задумался о своём жизненном укладе. К тому же коллега ещё и прошёлся по поэтической несостоятельности Трухонина — а вот это его и правда несколько задело, поскольку на тот момент он уже сотрудничал со «Спутником Крокодила», единственным в стране заводским сатирическим журналом. Про первый опыт этого сотрудничества у Николая сохранилось одно яркое воспоминание — о луже:

«Я однажды написал юмореску в стихах про лужу около старой проходной, объёмом страниц на двенадцать. Принес ответственному редактору Виктору Бокову. „Отлично“, — сказал он, сложил бесценную рукопись вдвое и половину отправил в корзинку: „Остальное неси редактору выпуска Максимову“. „Превосходно“, — заметил Максимов и тоже уполовинил текст: „А с остальным можно на литкружок“. Ведущий кружка, пермский поэт Михаил Смородинов, встретил меня как родного. Он не стал ничего резать, а только заменил финальную фразу на совершенно противоположную. Но лужа к тому времени высохла. Я из этого вынес урок — нужно мыслить глобально, а не гнаться за мелочами».

В общем, к брюзжанию коллеги Трухонин отнёсся серьезно. Настолько серьёзно, что написал массу заметок о заводской жизни и отправил их в разные издания, а потом ещё и ещё. В редакции газеты «Звезда» оценили молодого автора, постепенно «поднатаскали» его правками и дельными отзывами, и вскоре в газете появился новый корреспондент отдела промышленности, который старался с долей юмора рассказывать о серьёзных вещах. Так — по сути, из-за случайного выпада бестактного коллеги — началась его журналистская карьера. В цех Трухонин больше не возвращался — в «Звезде» он отработал два года, потом были «Деловое Прикамье», «Пермские новости» и крупные корпоративные газеты. Но это история про журналистику. История про стихи началась намного раньше:

«Я никогда специально не учил стихи, — рассказывает Николай, — но у меня память была очень хорошая, просто феноменальная. И когда при мне читали стихи, я их без всяких усилий запоминал. Например, вот такое: „Бежит матрос, бежит солдат, стреляют на ходу“».

Это строчка из стихотворения Сергея Михалкова «В музее Ленина» буквально спасла ему жизнь. Однажды, когда Трухонин был ещё совсем маленьким, он с ребятами гулял зимой по своему району, и на него с одной из крыш скатилась целая снежная лавина. Он оказался погребён под снегом и навсегда запомнил это ощущение ужаса — так недолго было задохнуться. Но вместо того, чтобы орать благим матом и тратить запас воздуха, Николай от испуга стал бесконечно повторять и повторять про себя: «Бежит матрос, бежит солдат...». Его нашли, стали откапывать, а он всё повторял это и повторял. И, когда окончательно пришёл в себя, понял, что у него возникло какое-то странное благоговение перед стихами — не только перед «Бежит матрос, бежит солдат», а вообще перед всеми. И что из-за этого сам он не в силах написать ни строчки.

«И с тех пор, — говорит он, — когда я слышу, как читают стихи, я вспоминаю, как на меня падает эта глыба».

К счастью, постепенно он преодолел в себе этот редкий страх. Впервые — когда был призван в армию и попал в ГСВГ (группу советских войск в Германии). Николай вспоминает, что никакой дедовщины там не было, но был своеобразный обычай: давать новобранцам разные несвойственные им задачи. Трухонину, например, по этой причине пришлось стать запевалой и художником. И в новом творческом амплуа он освоился настолько, что сочинил рифмованный фельетон о разных недостатках, которые, как он теперь думает, не стоили особого внимания. Фельетон в армейском издании приняли на ура и даже прислали гонорар (5 рублей 60 копеек — для солдата это были отличные по тем временам деньги), но сослуживцы стали как-то недобро на него коситься. Николай отреагировал на эту перемену своеобразно — написал ещё один фельетон. Но на этот раз текст приняли без восторга — от рецензента Трухонин получил короткий отзыв, содержащий в том числе слово «хрень». Вот это, в отличие от чужих недобрых взглядов, его по-настоящему подкосило — он снова надолго завязал со стихами и даже теперь признаётся, что попыткам написать что-то новое часто мешают мысли о том анонимном критике.

А вообще-то, в армии Николаю служилось интересно. Он, например, вспоминает, как однажды стоял на посту под Новый год и услышал сильный топот — топот казался ему угрожающим, и несколько тягостных секунд он размышлял, стоит ли поднимать тревогу, потому что так ведь и мировую войну развязать недолго. К счастью, пока он думал, часы пробили двенадцать, немцы начали запускать праздничные фейерверки, и топот потонул в окружающем шуме. А вскоре он увидел и его источник — ёжика, который выбежал к нему из кустов.

После армии Николай снова связал свою жизнь с текстами и первым делом поступил в школу журналистов, которую тогда организовывала «Молодая Гвардия». Им для пробы дали какую-то тему, связанную с криминалом, но Трухонин ещё не очень понимал, как работать с подобной тематикой, поэтому просто пошёл в одно из злачных место города и начал опрашивать его контингент, причём максимально незатейливым образом — буквально в стиле «расскажите, как и что у вас тут тащат». В результате его чуть не огрели кружкой по голове, но зато он приобрёл ценный опыт и вообще повысил журналистские навыки, которые потом пригождались ему всю жизнь.

Помимо журналистских очерков, Николай часто писал сказки для детей. А очередное обращение к стихам у него случилось как-то незаметно, само собой:

«Мне хотелось бы рассказать о каком-то выдающемся событии в жизни, после которого я бросился рифмовать всё подряд. Но этого не было. Любовь к стихам прорастала незаметно, и лишь пару лет назад я почувствовал себя поэтом — точнее, приготовишкой в поэтическом цеху. Я понимаю, что мои стихи далеко не совершенны, встречаются глагольные рифмы, я их пропалываю старательно, но далеко не всегда на это хватает терпения».

Сегодня Николая Трухонина можно довольно часто встретить на разных местных событиях, связанных с поэзией. Он, например, был на большей части событий фестиваля «Компрос», а на упомянутом поэтическом слэме он занял почётное третье место. А сейчас Николай регулярно появляется на «Чтивых вторниках», которые проводит поэт и культуртрегер Евгений Гусев. Собственно, как раз Женя Гусев и уговорил Трухонина начать активно участвовать во всём этом:

«Я сначала откровенно побаивался участвовать в том же слэме, — вспоминает Николай, — но Женя мне сказал, что надо как минимум попробовать, и оказался совершенно прав. Он вообще очень проникновенно относится к людям, это чувствуется».

Но есть и ещё кое-что, что побуждает Трухонина выступать со своими стихами как можно чаще. Перед нашей с ним встречей он предложил построить материал «на преодолении — например, преодолении недуга». Насчёт недуга Николай не конкретизирует, но говорит, что диагноз — в любом случае дело серьёзное:

«Я подумал, что, если я буду где-то существовать в стихах, это же будет здорово, ведь время уходит — в такой ситуации не знаешь, чего ожидать, и как болезнь себя поведёт. И это чувство неопределённости очень сказывается. Поэтому я и пишу. Ну, не только поэтому, конечно. Мне хочется не выделиться — мне хочется, чтобы меня кто-то услышал».

Я бы тоже хотел, чтобы Николая Трухонина услышало как можно больше людей — это ведь особенно интересно, когда из заводских цехов и из отраслевых изданий выходят остроумные и трогательные авторы, создающие в том числе вот такие тексты:

***

Снег бессмертный. А вы это знали?

Он уходит в небесные дали

Для того, чтобы поздней порой

Нас потрогать холодной рукой,

Ощутить как источник тепла.

Он, по сути, не держит к нам зла,

Тянет страсть его к вечно живому,

Что душою зовут по-иному.

Он немаленький выкуп берёт.

Кровь не пьёт и другим не даёт,

Но зато он отыщет тотчас

Уязвимое место у нас

 

И нагонит на сердце пургу,

Так что с вами оно ни гу-гу

И с замёрзшей картиной в глазах

Вы окажетесь на небесах

Утро в белый тулупчик одето

Он потом потеряется где-то

И растает, чтоб вновь ожидали.

Снег бессмертный. А вы это знали?

***

Летели мамонты низенько,
Был удивлён поэт тотчас
Про это чудное мгновенье
Поэму высек, щуря глаз.

Соседи думали, что белки,
Поэта стали посещать,
А он подумал: «Как вы мелки,
И сказок вам не сочинять.

Зверьё испугано охотой,
Не трожь его, ведь мы под стать,
А лучше окружить заботой,
Пусть мамонт учится летать».

Его фантазия отменна,
Как забродивших фруктов сок,
Потомки будут непременно
Искать крылатых недотрог

Полнолуние

Луна крутилась над Землей,
В зерцало вод смотрела,
Она была немножко злой,
Ворчала то и дело:

«Скорей бы тучи, спрятать мглой,
Полнеющее тело.
Давно уж нет красы былой.
Кругла я дыней спелой!

И каждый кратер под скалой
Веснушкой звать хотела...
Ты видишь пропасть, зритель мой,
Шагай, лунатик смело!»

Капризен был Луны настрой,
Народами вертела,
Лишь полнолунною порой,
Ну, а потом...худела!

Лето, прощай!

Золотая песня лета,
Пусть она ещё не спета,
Но прохладными ночами,
Птиц не слышно рядом с нами.

Все они в лесу и в поле,
Копят средства на гастроли.
Перелётная капелла
В нотной гамме преуспела.

И для всей она планеты,
Затевает песню эту.
Раздаются с высоты,
Звуки дивной красоты.

Загадка Солнца

А если Солнце всего лишь кочка,
И об неё, споткнувшись ночкой,
Возможно, искры мы высекаем,
Ведь так бывает. Мы это знаем!

А если Солнце — в лесу берлога.
Таких, мы знаем, бывает много.
И если камень туда бросаем,
Ответным камнем свет высекаем.

А если Солнце нам только снится.
Вбирает свет наш, сидит в темнице.
Тогда мы сами свет излучаем.
И Солнцу хватит, мы это знаем!

Слесарю — слесарево?

Это мне, наверно, снится
Снится прямо поутру,
Что отвязная синица
Шерсть клюёт на кенгуру.

Что в подвале бродит леший,
Вечный слесарь Серафим,
Он не конный, и не пеший,
Да пребудет сила с ним!

От стихов он стал добрее,
За ремонт-представь вполне,
Плату требует хореем,
Если ямбом, то вдвойне!

Так и быть, за три катрена,
Я смеситель обновлю,
Амфибрахием почтенным
Серафима удивлю.

Опыт хайку

На столе пирог
Засох
Съем его, ему не больно.

***

Читайте также: Заводская поэзия