Налина Хейфец: Я начала рисовать по несчастью

— Я ребёнок войны. Мне было 4 года, когда папа ушёл на фронт. Мы тогда жили в Рабочем посёлке в Мотовилихе. В 60-м закончила пединститут и тут же вышла замуж.

Насколько я понял, на ваше творчество как раз ваш муж оказал огромное влияние.

— Мой муж, Хейфец Борис Абрамович, был из еврейской семьи, а я русская. Но я вошла в эту семью и прониклась духом еврейской культуры. У мужа был интересный отец, который собрал огромную библиотеку. Свёкор работал на Ленинском заводе, был инженером, закончил ленинградский мехмат. А муж закончил наш Политех, работал конструктором. Мы с ним прожили 32 года, а потом он заболел диабетом. Последние 2 года жизни ему было очень тяжело — я не спала ночами, чтобы успеть вызвать скорую помощь. И, чтобы не уснуть (у него в 3-4 часа утра начинался приступ, а инсулин был слабый), я по ночам начала рисовать картины, что-то же надо было делать, чем-то занимать себя. И я взяла краски и кисти.

Всё это в какой период произошло?

— Это были самые тяжёлые и для здоровых людей годы — начало девяностых. Кормить больного мужа было нечем, проблемы были тяжелейшие. И, чтобы не сойти с ума, я рисовала. Тогда стали рождаться дурные вещи, есть и более дурные, чем та, что вы видите. Это просто крутилось у меня в голове, даже не знаю, что это.

То есть большинство картин у вас было нарисовано именно в период болезни мужа?

— Да. И после неё. Я его похоронила и два года не выходила из дома, не хотела никого видеть и была в стрессовом состоянии. Большую часть картин я нарисовала как раз в это время, когда не могла ни с кем общаться. Потом меня всё же вытащили друзья. И уже после, когда меня наконец вытащили из дома, пригласили преподавать русский язык в гимназию, которая тут у нас по соседству. Я немного поднялась на ноги, мои бывшие ученики меня включили обратно в жизнь.

Вы всё-таки работали по основной специальности? А что преподавали?

— Русский, литературу и немецкий. Ещё идиш мне был интересен сам по себе из-за общности с немецким. Но я его не выучила, только начала учить иврит, пока синагога содержала преподавателя. В общем, из-за всего этого у меня и развита еврейская тема в картинах.

У вас сейчас нет желания выставить свои картины где-нибудь в Перми?

— Мне часто говорят, что надо делать выставку. А у меня уже было немало выставок — как раз в тот период, когда я вернулась к жизни. Они были в нашем районном ДК, в гимназии и в библиотеке Пушкина. 20 лет в синагоге висели мои картины, в благотворительной еврейской организации Хесед до сих пор две картины висят. Хесед меня поддерживал, когда мне было совсем худо. Они помогали мне продуктами.

А самая первая выставка у вас как случилась?

— В гимназии, о которой я говорила, были муж и жена — художники, совсем молодые ребята. Они сделали выставку небольшую. Я её посмотрела и принесла свои работы. Они говорят: немедленно неси ещё! А выставку эту потом увидела Татьяна Марголина и помогла мне выставить мои работы уже в местном ДК. На её открытие директор ДК пригласила архитектора Футлика, и тут он сказал: немедленно к нам в синагогу! В синагоге, кстати, у меня впервые хотели купить картины — в смысле, не сама синагога, там просто как раз была какая-то приезжая делегация, и её члены заинтересовались моими работами. А мне жуть как жалко стало, я даже в голову не брала, что можно продавать свои картины. И не продала им ничего. А потом ещё были другие выставки. В Пермском политехническом институте, например. Там мне попало от моих бывших учеников.

То есть как это? За что?

— А они увидели картины и говорят: как же так? Вы, оказывается, рисовать умеете? Когда я работала в школе, я очень часто требовала, чтобы мои ученики рисовали. Я работала с немецким языком и вела клуб интернациональной дружбы. Мы переписывались с детьми из других стран. И когда, например, нужно было оформить выступление или нарисовать плакаты, мы с учениками в школе сидели допоздна — они всё делали, а я нет. Всех убедила, что рисовать не умею, и сама в это уверовала.

То есть, когда муж болел, у вас всё же не на пустом месте появилась тяга к рисованию, эта тема у вас и раньше в жизни появлялась?

— Когда работаешь в школе, там же всё равно классные часы, что-то дополнительно делается интересное. К художникам приобщаешь, приносишь им «Огоньки» с репродукциями. Потом раз от раза я помогала с оформлением еврейских праздников — в том же Хеседе, например. Там выставка у меня тоже состоялась. А ещё в планетарии. Но там была последняя выставка, потому что потом я устала. Проблемно это. Для каждой выставки нужно самой упаковать всё, там распаковать и развесить. Это же делает сам художник, никто нему не помогает. В «Музее советского наива» сотрудники сами всё делают, а в те времена было не так. Мне приходилось приглашать родственников, детей, чтобы помочь с экспозицией, но все же заняты, у всех свои дела. На паре выставок мне вовсе ломали и рвали работы. Мне однажды из Америки заказали два разных человека одну и ту же картину, а она оказалась порвана вот таким вот образом. Попросили нарисовать новую — и это была первая картина, нарисованная на продажу.

Вы же говорили, что в принципе работы не продаёте.

— Мы с сыном живём на одну пенсию, и я в тот момент задолжала за коммуналку, причём сильно. Осенью я продала много картин. И расплатилась со всеми долгами. А так я не продаю. В «Музее наива» на меня даже, кажется, рассердились за это. Моя одноклассница говорила: «Я не знаю художника, который не хочет продавать свои картины». Видимо, это и правда редкость. Но, конечно, если совсем нужда заставит, то приходится продавать. Но пока я держусь! Когда из Свердловска приезжал ассистент Евгения Ройзмана, он мне тоже посоветовал рисовать и продавать. Ну, вот накоплю очередной долг — тогда может быть!

А сейчас-то вы продолжаете рисовать?

— Конечно. Вот у меня диван, вот у меня мольберт. Он подаренный, кстати. Когда народ узнал, что я рисую, мне решили всё нести. С телевидения мне принесли краски и бумагу, тоже попросили рисовать и не останавливаться. Стали дарить альбомы, приносить ткань, рамки. Короче, я ведь не в лесу живу, такая поддержка мобилизует и обязывает рисовать. А и правда, чего зря сидеть. Я же ничего другого не умею.

В комнате появляется сын Налины Александровны Игорь:

— Ну как же. Компания бывших сотрудников гимназии делала спектакли, и мама у них была театральным художником и организатором процесса, они делали спектакли по Гоголю и по Чехову. Ещё и такая грань была.

— Зять мне целую бобину ткани принёс, я на ней рисовала. Это были самодеятельные спектакли для себя и для детей. Мы с товарищами всегда зимой этим занимались, а летом были сплавы по северным рекам. Они меня впервые взяли с собой, когда мне было шестьдесят лет. Я думаю — выживу или нет? И пошла. А потом до семидесяти лет ходила каждый год. На Усьву, Койву, Вишеру. Это было живое время. Мы с мужем когда-то тоже сплавлялись по этим рекам. Но я природу рисовать не умею.

А какие у вас основные мотивы? Природу исключаем.

— Я недавно разделила все свои картины на три темы — еврейская, православная и общая. А на заказ у меня рисовать не получается. Школьная подружка попросила однажды рябину нарисовать. У меня получилось три портрета, а кисти рябины я им на уши повесила. Правда, эта картина рассыпалась уже. Я же всегда рисовала на чём придётся — старая рубаха, кусок батиста старого, ДВП. Но я думаю, что это некачественно и продавать такое тем более нельзя.

Прямо сейчас вы над чем работаете?

— Есть такой иеромонах Роман, они пишет стихи и исполняет их под гитару, я его захотела нарисовать. Я сама ведь русская — я когда дома осталась одна, без мужа, сперва начала писать иконы. Но знаний и образования нужных у меня нет, канонов я не знаю. Так что со временем мне как будто бы кто-то по рукам стал бить. Я почувствовала, что не каждому это дано.