«Можно иметь сколько угодно власти, но время всё равно будет сильнее тебя». Режиссёр Андрей Стадников о взаимодействии театра с прошлым и реальностью

Если посмотреть на список ваших театральных работ, то их можно разделить на две большие группы: это либо вербатим, либо спектакли о прошлом. Почему в Театре-Театре будет спектакль о прошлом?

— Я ищу в прошлом какие-то вещи, которые влияют на настоящее. Вещи, которые не то что не пережиты, а не до конца осмыслены, что ли... Но это раньше мне казалось, что в истории нашей страны надо найти какие-то узловые моменты, которые нужно описать. Сейчас мне так уже не кажется. Нужно просто охватывать времена более собирательным образом, мы как раз это делаем в нашем спектакле «Сатурн». Просто сама история для меня очень живая тема.

Даже в постановках на историческую тему вы делаете компиляции текстов, и здесь будут два отрывка из очень разных произведений: «Войны и мира» Льва Толстого и пьесы «Анна Ивановна» Варлама Шаламова. Почему для вас важно объединять столь разные тексты?

— Просто я пытаюсь высечь какую-то искру от энергии столкновения разнородных текстов. В этом спектакле даже не столкновение текстов, а сопоставление фигур, персонажей. Было важно, что мы берём старого князя Болконского из «Войны и мира» и сопоставляем его со следователем из пьесы Шаламова. То есть это уже немного другой принцип работы.

Раньше в «Родине» и других своих спектаклях я монтировал тексты по принципу коллажа. Один цвет плюс другой, и в итоге получается интересная палитра. Здесь же будет некая единственная общая фигура, как будто это единый материал, в котором одно перетекает в другое. Этого единого героя мы делаем фактически вечным и бессмертным персонажем. В «Войне и мире» старый князь вроде как умирает, но потом перерождается в этого шаламовского следователя. В этом есть намёк на не то чтобы вечный, но очень долго длящийся конфликт.

Я сам иногда пишу собственные тексты, но больше не для театра, а для кино. Там я сочиняю всё полностью сам. Но когда я работаю в театре, мне часто хочется что-то с чем-то сопоставить или столкнуть.

В «Родине» была сцена, которая почему-то многим запомнилась. В одном эпизоде цитировались материалы «Новой газеты»: кто-то тайно слил заседание исполкома Российского футбольного союза. Они там обсуждают санкции, которые могут ввести после ситуации с Крымом. А потом в этом же спектакле идёт рассказ про сталинизм. Мне это было нужно, чтобы обозначить, что пирамида власти, которая была построена тогда, сохранилась и до наших дней. Эта построенная на документе сцена была связующей нитью с современностью. Композиция была такая: вначале мы говорили о современности, а потом о прошлом. Но шлейф того, что это остро, актуально и современно, оставался. И ты думал, как это всё связано с тем, что происходит потом.

В «Сатурне» всё будет наоборот. Всё начинается с классического текста, который более-менее знаком многим людям и в нём нет никакой оглушающей современности. Склейка с «Анной Ивановной» отложена на вторую часть спектакля. Так проще будет вслушаться в Шаламова и представить, как будто это про наши дни, хотя это про лагерь и Советский союз. Словно одна часть больше похожа на современный текст, чем другая. Я люблю, когда текст эволюционирует по ходу спектакля. Когда ты наблюдаешь за одной его структурой, а потом вдруг меняются правила игры и тебе уже что-то говорят совсем другими словами, современными или очень похожими на современность.

Сама заявленная в спектакле тема власти и тирании очень актуальная и злободневная. Настолько, что это уже вторая постановка на эту тему в Театре-Театре — первой была «Антигона».

— Меня вообще занимает тема властных фигур. До этого у меня было несколько работ про сталинизм, и там незримо присутствовал Сталин как персонаж. Здесь же мне захотелось как-то обытовить эту фигуру, приблизить её к нам. Я искал в разных текстах героя, который бы олицетворял для меня домашнего тирана. И ничего лучше князя Николая Андреевича Болконского из «Войны и мира» я не нашёл.

Но сначала я думал про сцены допросов, про то, как их можно поставить. Я люблю сцены тет-а-тет, когда в диалоге происходит какая-то игра. У меня в спектакле «СЛОН» в Мастерской Брусникина было много таких парных сцен из кино, в которых раскрывается противостояние власти и подчинённого — человека, который находится в разговоре с инстанцией. В «Сатурне» этот диалог будет ещё и противостоянием возраста и кого-то более молодого. Там есть пожилой человек, наделённый властными полномочиями. То есть присутствует своеобразный конфликт отцов и детей и метафорическая фигура Отца с большой буквы, который всем управляет, сидя за огромным столом, управляет людьми, словно марионетками. Он представитель отмирающей, но всё ещё живой власти.

Может это и не получится, но этим спектаклем я бы хотел завершить какой-то блок своих работ, непосредственно связанных с советским прошлым. Потому что у меня было чувство чего-то незавершённого. Но оставалось ощущение, что про это нужно ещё что-то сказать, хотя про эту тему уже много говорили.

Но сейчас спектакль получается не совсем про советское прошлое. Пусть в нём и присутствует на сцене полное собрание сочинений Ленина. Но оно выступает просто как библиотека, как собрание одинаковых книжек и символ наследия прошлого. То есть всё немного сместилось даже не на тему старения, а в тему времени, которое разрушит всё. Можно иметь сколько угодно власти, но время всё равно будет сильнее тебя. Раньше в других моих работах у этих героев не было такого противника. Казалось, что они всевластны. В конце «Родины» оставалось ощущение, что Сталин победил, он царь русского народа и непонятно что с этим делать. Уже хочется эту тираническую фигуру не то что похоронить, а разобраться с ней каким-то способом. В нашем случае мы нашли, что время разрушает всё. Хоть этот герой и не убиваем, время всё равно придёт за всеми.

Что касается времени, того, что оно всё побеждает, и исторических фигур: удивительно то, в каких обстоятельствах ваш спектакль появляется в Перми. В этот самый момент у нас в городе поднялась дискуссия о смене появившихся при СССР названий улиц и районов. Вы много работали с историческим материалом и сейчас в спектакле заявляете тему изживания прошлого, а есть ли у вас мнение насчёт таких переименований и вообще десоветизации?

— Тут надо понимать, какая с этим идёт работа. Я видел, что здесь в Перми есть улица Менжинского, но сейчас почти никто не помнит, кто это такой. А он после Дзержинского стал главой ОГПУ, и это был довольно страшный человек. Переименование полезно, если есть какая-то работа, связанная с пониманием истории: кто были эти люди, почему их фамилиями были названы улицы. Тут могут быть разные подходы, но это всё очень сложно. Наверное, лучше всего, если это всё будет осмысленно: например, люди, живущие на улице Менжинского, сами поймут, кто это был, и сами попросят, чтобы улицу переименовали. Вот тогда это всё имеет смысл.

Ещё пару интересных совпадений вашей работы с Пермью. Варлам Шаламов, пьесу которого вы взяли, первый срок отбывал у нас на Севере региона, а сейчас у города очень серьёзный конфликт с компанией, которая называется почти так же, как и ваш спектакль, — «Сатурн-Р». Понятно, что это всё получилось невольно, но насколько часто такие попадания бывают в искусстве и как сильно они могут влиять на него?

— Современное искусство работает именно с подобными вещами. Есть классическая работа Ханса Хааке, когда он сделал выставку в одном здании, кажется, в Нью-Йорке, просто расклеив по нему документы о его истории. Концептуальные художники могут превращать работы в расследования. У того же Хааке была работа о картине «Пучок спаржи», где он узнал, что этой картиной когда-то владели нацистские преступники. Современное искусство может работать с такими вещами и являться актом прямого сопротивления несправедливым вещам. Я не говорю, что наш спектакль такой, но искусство может таким быть.

Ещё насчёт техники вербатима: вы много работали в этом формате, на ваших глазах документальный театр из прогрессивной театральной практики стал упражнением для актёрских вузов. Вы можете проследить, как развивался вербатим у нас, как он изменился и к чему этот формат пришёл сейчас?

— Вербатим стал популярным способом создания спектакля — самоценным и довольно автономным. В силу того, что он вошёл в программу некоторых театральных институтов, это всё немного превратилось в своеобразное актёрское наблюдение с текстом. И это, наверное, неплохо, но гораздо интереснее, когда есть ещё какой-то способ взаимодействия с документальным текстом. Сам метод не устарел, но форма просто устаканилась. Словно есть рецепт, как с этим работать, а ведь искусство предполагает обретение нового каждый раз, непосредственное появление чего-то, чего не было раньше. Но очень сложно пытаться производить что-то новое хотя бы для себя.

Возвращаясь к вопросам истории, искусство в целом и театр в частности могут помочь изживать и проговаривать её травмы и болезненные моменты?

— Тут проблема в том, что непонятно, как театр вообще может менять реальность. Театр обычно её отображает. Я часто думаю, как сделать театр таким, чтобы он именно менял реальность, а не отображал её. Но он хотя бы может проговаривать какие-то вещи, выявлять человеческую боль, держать эти травмы на виду.

Но всегда сложно сделать спектакль важным для зрителей и для тех, кто в нём участвует. Даже сейчас я сам не понимаю, говорю ли вам какие-то новые вещи, очевидные и важные вещи или нет. Вроде это всё кажется понятным. Конечно, хочется, чтобы зритель что-то почувствовал. Но как этого добиваться, когда у всех разный механизм восприятия? Я сам создаю не очень быстрые спектакли, но, может, я и не хочу, чтобы они получились стремительными и бодрыми. Получается что-то тягучее, довольно медленное, но есть надежда, что осмысленное.

***

Читайте также: Рецензию на спектакль «Антигона».

О конфликте города и компании «Сатурн-Р».