Георгий Звездин: Я не великий поэт, но божественный

По-моему, поэт ещё больше, чем художник, неотделим от своей биографии. Так что давай с этого и начнём — расскажи, чем тебе приходилось и приходится заниматься.

— До 23 декабря 2005 года я не делал НИ-ЧЕ-ГО. То есть, конечно, что-то я делал, но это было ничего. Потому что оно не требовало от меня ни усилий, ни энергии. А если что-то не требует усилий, значит, этого нет в природе, значит, это материально неощутимо. Этого нет!

Если ты ждёшь от меня вопроса про 23 декабря 2005 года, то вот он, этот вопрос.

— В этот день я в поисках работы пришёл на завод и устроился на самое дно — на термообрубной участок. Ниже, стучи не стучи, уже никто не отзовётся, натуральное дно. Я недавно, когда лежал в больнице, разговорился с мужиками, зашла речь, кто где работал. Я говорю: «Я работал обувщиком». Они: «Как это — обувщиком? Обувщиками работают только немые или уголовники, а ты ни то, ни другое». В общем, только на заводе началась моя настоящая работа на всех уровнях — и на внутреннем тоже. Мне же надо было себя отстаивать. Представь, я такой — поэт поэтом, наивное интеллигентное лицо — пришёл в эту среду. Мне приходилось не то что защищать себя, а просто, как сказать... трудно носить человеческое лицо. У меня оно, видишь, человеческое. В иных кругах я становлюсь сразу видим и заметен, сразу становлюсь мишенью. Я решил, что я явлен в этот мир, чтобы доказать превосходство духовного над физическим, и если те ростки, что есть во мне, чего-то стоят — эта обстановка не даст им заглохнуть. И, как видишь, перед тобой великий... ну ладно, не великий, но божественный поэт. Кстати, стихи у меня примерно в то же время пошли.

А как и когда вообще это впервые случилось?

— Я тебе точно скажу: есть такая фигура — Ярик Глущенков (Ярослав Глущенков — пермский поэт, основатель музыкального проекта «Атака Медузы» — Прим. «Звезды»). Я услышал его стихи, когда был фестиваль в студии «Пилигрим», назывался он «Земляки». Я тогда сам интересовался поэзией (не могу сказать, почему), но не писал. И там я увидел ЕГО. Этого человека. С неправильной формой черепа и странным остановившимся взглядом. Там сидели люди в кругу, каждый читал стихотворение, все друг друга хвалили: «Ой, как здорово!». До Ярика доходит очередь, и он читает стихотворение, помню отрывок оттуда: «И он вошёл во влагалище смерти», и всё стихотворение в таком духе. Прочитал — и все молчали, а потом начали возмущаться как-то вяло, потом перешли к следующему. Тут слышу — дверь хлопает. Оглядываюсь — Ярик вышел. Вот он на меня больше всех и повлиял, наверное.

И после этого ты сорвался и сам стал писать?

— Ну, у меня уже накопился какой-то потенциал, а он, получается, был таким спусковым крючком.

Учитывая, сколько у тебя в стихах аллюзий и отсылок к литературе, явно же не Яриком единым ты подпитывался.

— Ага. Я уже знал тогда наизусть сборник африканских авторов — маленький такой сборничек, немного стихов из каждой страны. Мне он очень понравился. Я и сейчас помню — может, процитировать?

Валяй, почему нет.

— Вернёмся, — сказана она, —

Все горожане страдают склерозом,

Обидчивостью в острой форме

И неустойчивостью походки.

Воздух так вязок,

Будто действительность каждое утро всё гуще

Небо исчерчено линий тугой паутиной

Будто ладонь, по которой оракул печальный пытался прочесть

Женственности твой секрет

Вернёмся! Меж страстью моею и нежностью так хорошо

Доверься же мне, дай я тебя проведу

По горячим любви лабиринтам

Слова бурлят у меня в мозгу

И улица, разом утратив рассудок,

Безжалостно вены вскрывает себе,

Кромсая артерии в ярости душной,

Изъедена мокрой плесенью тлена,

Отходит в небытие.

Тут нету рифмы! Не говорится ничего конкретного! Мне больше всего нравится — когда ничего конкретно не сказано, а только ищутся очертания главного предмета. Я ещё одно наизусть выучил: «Ноги хлюпают в луже чернильно-зелёной»... Нет, это я забыл. Ну, а что ещё, кроме этого? Маяковский. Обэриуты.

Ты давно перестал писать сам?

— Год назад, может, даже полтора. А вообще я писал по одному-два стихотворения в год. Может быть, поэтому мои стихи мне по-прежнему нравятся. Наверное, мне удалось за счёт количества на качестве выиграть. У всех есть проходные стихи. Открой Пушкина — полно проходных стихов. Если Фет, лёжа в гробу, узнал бы, что кто-то напечатал полное собрание сочинений со всеми проходными вещами, он был бы дико зол. И любого классика так возьми. Какие-то филологи издают полные собрания сочинений классиков и думают, что делают хорошее дело для человечества. А поэты потом в гробах переворачиваются.

Чего же ты сейчас не пишешь, если у тебя только хорошие стихи, без проходных?

— Нет пока какого-то внутреннего движения к этому. Последнее я написал год назад, но, наверное, это была наивысшая точка моего поэтического мастерства. Поэма «Картины режиссёра Ботичелли», я её сейчас и прочитаю:

Стареющий поэт Державин

Возник в дверях кафе

Четыре пермских фонаря,

Перемигнувшись,

На все четыре стороны

Растиражировали тень его

Ты скажешь: вот он, виночерпий

Вод отходящих мира

Вот он, мироносец

Умастивший без разбора

Наши глиняные ноги

И мы с тобой поговорим

О бесполезности искусства

О том, что бесполезностью своей

Оно кощунственно,

Как всякая попытка поделить на ноль.

В окно глядят отец и сын

И видят старика в дверях кафе,

Одетого по моде середины

Восемнадцатого века.

Сын: должно быть, чьей-то

Святотатственной рукой

Ненастной этой ночи в знаменатель

Грязным кляпом вставлено зеро,

Нарушен ход вещей привычный,

Левиафан на Камский выбросился брег

И заскулил, а вот

Приметой верной дней последних

На променад выходит этот призрак,

Но все это ничто, меня смущает лишь,

Что нет у нас автомобиля

Отец: мне странно это слышать, сын!

Сейчас, когда в прихожей нашей тесной

мерцают тихо лунные ботинки

Сын: Что? Лунные ботинки?

Отец: Да, лунные ботинки

Библейских патриархов

Я заткнул за пояс.

Поверь, никто и никогда

Не оставлял в наследство

Такого редкого сокровища.

Пойми, ведь в них всего

Два шага до бессмертья

Два шага до бессмертья!

Два шага до бессмертья!

А в это время лицеист

Приходит к женщине

Она адресовалась в газете городской

Как стройная, общительная дама

Вот он разулся, в комнаты проходит

И тут его манера говорить

И двигаться ей кажется

Чрезвычайно странной.

Она почти напугана, и чтоб

Ее немного успокоить,

Он говорит:

Не бойся,

Я Уолт Уитмэн.

Тот самый щедрый и могучий.

Будь благостной и тихой

До назначенного часа

Когда приду к тебе.

Её глаза опущены

И рот её смущенно приоткрыт.

Для нас все стало в городе другим

Вот я стою на лестничной площадке

Будто Герман у графини в доме

И слушаю прибой из раковин квартирных

Или сквозь пальцы пропускаю

Песок времен напрасных.

Любимая! Отправимся на рынок

Мудрец у жизни в мелочах

Найдет себе отраду

Как ребенок, что стащил у няньки

Коробку пуговиц.

Оцепенеем в овощном ряду,

Посмотрим, как в пигментных пятнах руки

Из бурлящего рассола извлекают

Малосольный огурец.

Пускай себе другие грезят

О больших автомобилях,

О столицах.

Поверь, что даже мысль о переезде

Я находил всегда кощунственной.

Ведь это означало бы предположить,

Что где-то есть служанка,

У которой бедра шире и груди больше

Чем у тебя,

О Мери,

Неслыханное святотатство!

Стареющий поэт Державин

Выходит на трамвайный мост

И застает луну,

Снимающую грим.

Он говорит: «Почтенный председатель!

Не правда ли, всю прожитую жизнь

Сейчас находишь ты напрасной?»

И для меня безделицей Моцарта

Промчался жизни сон

Я видел русский бунт и жив остался,

Чтоб написать пять тысяч од,

Придворным стать поэтом,

А лунные ботинки, господа,

Сейчас стоят под панцирной кроватью

В комнате у лицеиста,

И одиночества его сейчас не приобресть

За все сокровища Магриба.

Воистину, нет правды на Земле,

А значит,

Нет ее и выше».

***

• Другие стихи Звездина можно найти в материале «Заводская поэзия».